Page 197 - Хождение по мукам. Хмурое утро

хлеб не ограничен, сахар и лучшее сливочное масло… Репертуар – а! С вашей-то
фигуркой – спели, протанцевали, красноармейцы будут хлопать… Я послал на фронт
профессора Чебутыкина, ему шестьдесят лет, он химик или астроном, – я знаю? так он
называется теперь «король летучки», – поет куплеты из Беранже… Можете меня не
благодарить, я чистый энтузиаст…

– Слушайте! – крикнула Катя, освобождаясь из-под его руки. – У меня школа, лекции и
либкез… Я физически не могу…

– Что значит физически? А я могу физически? Шаляпин тоже не может физически,
однако я достал ему ящик коньяку, так он теперь сам просится на фронт… Хорошо, вы
подумайте… Я вас найду…
Катя шла домой, подавленная ответственностью. Горячий ветер, дуя из пустынных
переулков, закручивал вихри пыли и бумажек на булыжной мостовой. Катя свернула на
Тверской бульвар. Она высчитывала – хватит ли ей времени, если спать шесть часов?
Значит, остается восемнадцать… Мало! Занятия в школе, проверка тетрадей, подготовка
к завтрашним урокам… Ликбез – два часа, не меньше… Боже мой, а ходьба туда и
обратно? А чтение лекций с ходьбой туда и обратно? Потом – надо же к ним готовиться…
Восемнадцати часов мало!

Катя присела на бульваре, кажется, на ту самую скамейку, где они с Дашей в
шестнадцатом году встретили Бессонова, он шел – весь пыльный, едва волоча ноги…
Какая чушь! Две абсолютно ни к чему не пригодные женщины не знали, что им делать
от переизбытка времени, и переживали невесть какую трагедию, когда Бессонов –
совсем из стихов Александра Блока: «Как тяжко мертвецу среди людей живым и
страстным притворяться…» – поклонился им и медленно прошел мимо, и они глядели
ему вслед, и особенно жалким показалось им то, что у него будто сваливались на ходу
полувоенные штаны…

Надо спать четыре часа и отсыпаться по воскресеньям. А еще ведь продуктовые очереди!
Катя закрыла глаза и застонала… Ветер раздувал у нее завитки волос на тоненькой шее;
залетая в старую липу над Катиной головой, жестоко шумел листьями… И под этот шум
Катя в конце концов перестала мучить себя разрешением задачи, как из суток выкроить
больше, чем двадцать четыре часа. Ничего, обойдется!.. Мысли ее пошли блуждать
вокруг той странной в ней самой перемены, которая не переставала ее изумлять и
радовать. В тот час, когда, прижавшись затылком к печи, глядя в разъяренное лицо
Алексея, она сказала: «Нет!» – в ней начало расти покойное и уверенное ожидание
какого-то нового счастья. Немножко этого счастья она испытала весной: каждый вечер
перед сном она вспоминала проведенный день, – в нем ничего не было темного, ничего
душного. Катя сама себе нравилась. И вот сейчас она преувеличенно играла в ужас и
отчаяние – будто бы от невозможности справиться с общественными нагрузками…
Совсем не в этом дело: еще недавно жалкий подобранный котенок вдруг оказался
значительным существом, – в Кате, оказывается, даже нуждались, ответственный
товарищ с оливковым лицом и очень красивыми глазами говорил с ней с большим
уважением… Надо было все это оправдать, – настоящий ужас, если в Наркомпросе
скажут: «А мы-то на нее понадеялись…» Здесь, в Москве, было совсем не то, что
трястись в степи на возу позади Алексеевой тройки, грызть соломинку и думать: «На что
тебе, полонянка, твоя красота?»
Маслов потребовал у Кати подробный отчет. Когда она передала ему разговор с
оливковым товарищем, вся правая щека у Маслова собралась концентрическими
морщинами кривой усмешки.
– Да, да, – и он отвернул лицо от Кати, – трагедия с интеллигенцией еще половина беды…
Есть кое-что гораздо более трагичное.

Первого августа Катя открыла школу. Маленькие босые девочки с косичками,
завязанными тряпочками или веревочкой, и маленькие, наголо стриженные мальчики в
драных рубашонках тихо пришли и тихо расселись на партах. У многих лица были
прозрачны и стариковские от худобы.
Катя весь первый день знакомилась с детьми, присаживаясь к ним на парты,