Page 31 - Хождение по мукам. Хмурое утро

7
Тогда же, поздно вечером, Иван Ильич послал полковнику Мельшину записку: «Петр
Николаевич, я здесь, очень хочу тебя видеть…» Мельшин ответил с тем же посланным:
«Очень рад, управлюсь – приду, много есть чего порассказать… Между прочим, здесь
твоя…»

Но карандаш ли у него сломался, или писал впотьмах, только Иван Ильич не разобрал
последних слов, хотя и сжег несколько спичек…

Мельшин так и не пришел. После полуночи степь начала освещаться ракетами. На
батарее был получен приказ – приготовиться.

– Ну вот, товарищи, надо считать, что начинается, – сказал Иван Ильич команде. –
Значит, давайте стараться, чтобы уж ни один снаряд не разорвался даром… И еще,
значит, вам известен приказ командарма, чтобы без особого распоряжения ни на шаг не
отступать. В бою всякое бывает, значит… («Вот черт, – подумал, – что ко мне
привязалось это „значит“.) В пятнадцатом году у нас в тылу ставили пулеметы, генералы
не надеялись, что мужичок всю кровь отдаст за царя-батюшку… Хотя, надо сказать, уж
как, бывало, в окопах честят Николашку, а Россия все-таки своя… Страшнее русских
штыковых атак ничего в ту войну не было…

– Командир, ты чего нам поешь-то? – вдруг сипло спросил Латугин. – К чему? Ну?
Иван Ильич, – будто не услышав это:

– Нынче за нашей спиной пулеметов нет… Страшнее смерти для каждого из нас –
продать революцию, значит – чтоб своя шкура осталась без дырок… Вот как надо
понимать приказ командарма: чтобы не ослабеть в решающий час, когда земля закипит
под тобой. Говорят, есть люди без страха, – пустое это… Страх живет, головочку
поднимает, – а ты ему головочку сверни… Позор сильнее страха. А говорю я к тому,
товарищ Латугин, что у нас есть товарищи, еще не испытавшие себя в серьезных боях…
И есть товарищи с больными нервами… Бывает, самый опытный человек вдруг
растерялся… Так вот, если я, командир, ослабел, скажем, пошел с батареи, –
приказываю застрелить меня на месте… И я со своей стороны застрелю такого, значит…
Ну, вот и все… Курить до света запрещаю…

Он опять кашлянул и некоторое время шагал позади орудий. Хотел сказать много, а как-
то не вышло…

– Разговаривать не запрещаю, товарищи…
– Товарищ Телегин, – позвал опять Латугин, и Иван Ильич подошел к нему, заложив за
спину руки. – Вот еще до военной службы походил я по людям… Гол и бос и неуживчив –
и на пристанях грузчиком, и по купцам дрова рубил, нужники чистил, у архиерея был
конюхом, да поругался с его преосвященством из-за пустых щей… С ворами одно время
связался… Всего видал! Ох, и дурак же был, драчун; бивали меня пьяного, мало сказать,
что до полусмерти…
– Из-за баб, надо понимать, – сказал Байков, и слабый свет далеко лопнувшей ракеты
осветил его мелкие зубы в густой бороде…
– Из-за баб тоже бивали… Не к тому речь. А вот к чему: ты, товарищ Телегин, нам не то
сказал, – вокруг да около, а не самую суть… Революционный долг, – ну, что ж, правильно.
А вот почему долг этот мы на себя приняли добровольно? Вот ты на это ответь. Не
можешь? Другую пищу ел. А нас в трех щелоках вываривали, душу из нас вытряхивали –
уж, кажется, ни одно животное такого безобразия не вытерпит… Да ты бы на нашем
месте давно, как мерин, губу повесил и тянул хомут. Постой, не обижайся, мы
разговариваем по-человечески. Почему моя мать всю жизнь шаталась по людям? Чем
она хуже королевы греческой?
– Ой, загнул! – опять перебил Байков. – В тринадцатом году мы королеву греческую
видали в Афинах, чего ж ты ее вспомнил?..
– Почему мой батька жил как свинья и пришибли его стражники в поле да еще плюнули?