Page 66 - Хождение по мукам. Хмурое утро

«Ну, слава богу… Степан Петрович, пожалуйте…» Хозяин обнимал его, иной крепко
хлопал в руку: «Председателю – первое место!» Сажали его в красный угол. Сваха
подносила густо соленой каши на блюдечке, чтобы он откупился, и он откупался рублем
(много не давал), принимал полный стаканчик, закусывал вяленой рыбкой. Он ошибся,
думая, что на третий день гулянка подходит к концу. На третьи сутки только и началось
широкое гулянье, пляски, песни, обниманье, сердечные разговоры, ссоры, миренье.
Ох, и крепок был народ! Чего только не вынесли за эти годы: и царские мобилизации,
когда, уже под конец, начали брать пятидесятичетырехлетних, и пахать пришлось одним
женщинам; где-нибудь на севере баба и справляется с одноконной сохой, – в этих местах
пахали чернозем тяжелым плугом на двух, а то и на трех парах волов; женщины до сих
пор вспоминали эту осень. Много народу умерло от испанки. Село горело два раза. Не
успели мужчины вернуться с мировой войны, – начались красновские мобилизации,
тяжелые поборы и постои казачьих сотен. Казаки – известно – легки на руку. Кажется
уж – свой, кум любезный, а сел казак в седло, и он уж – казак не казак, если, проехав по
улице, не подденет на пику пробежавшего поросенка. Все это осталось позади. Теперь
власть была своя, недоимки похерены, земельки прибавлено, – народ хотел погулять без
оглядки.
Степан Петрович, посидев в одном месте ровно столько, чтобы не обидеть хозяев, шел в
другую хату, где пировали. Заводил в красном углу разумные речи с тестем и тещей, со
свекром и свекровью – о гражданской войне, кипевшей теперь на севере Дона, под
Воронежем и Камышином, где Краснов трепал Восьмую и Девятую армии, – «…так что,
свекор дорогой, тестюшка дорогой и сваты дорогие, дремать нам нельзя, – как бы не
продрематься! – а надо нам помогать советской власти…» Говорил о домашних делах, и о
том и о сем, и хозяева только дивились, до чего Степану Петровичу все известно: у кого
что лежит в амбаре, и стоит в хлеву, и у кого что припрятано.
Все труднее становилось ему переползать на деревянной ноге из хаты в хату и опять
начинать сначала: здороваться и садиться. В одном месте он вдруг взял у свахи
блюдечко с кашей и эту кашу – голую соль – съел, вытащил из кармана солдатской
шинелишки скомканные кредитки, – все, что у него осталось, – шваркнул их свахе в руку,
вытянул большой стакан самогону и крикнул невесте, третьи сутки танцевавшей в
жаркой духоте, в тесноте, кадриль в десять пар: «Степанида, поддай жару!»

В это время ему сказали, что его спрашивают трое красноармейцев. «Зови их сюда!» –
«Да мы звали, они не хотят…»

Степан Петрович оперся руками о стол, нагнув голову, постоял некоторое время. Вылез
и, расталкивая народ, пошел в сени, где действительно стояли три серьезных человека.

– Что вы за люди? – спросил он твердым голосом.
– Продотряд!..

Латугин ответил угрожающе, ожидая, что председатель по крайней мере пошатнется.
Но Степан Петрович, – от которого шел такой густой и приятный запах, что Байков даже
придвинулся ближе, – нисколько не пошатнулся:
– В самый раз угодили! Давно вас жду… Народ! – заревел Степан Петрович в раскрытую
дверь, за которой стоял шум, звон, топотня. – Временно прекратите музыку! – На этот
раз его так сильно качнуло, что Байков взял его на буксир. – Товарищи, вы не куда-
нибудь приехали, – в спасский сельсовет! – И, ухватясь за притолоку, он еще
решительнее закричал в хату: – Граждане, все на митинг!
Он пошел из сеней на двор, где трое пожилых крестьян, прислонясь к распряженной
телеге, пели вразноголос казачью песню, двое, обнявшись, что-то доказывали друг другу,
а еще один крутился, никак не находя раскрытых ворот, чтобы уйти домой. И здесь, и за
воротами, где плясали под гармонию, Степан Петрович повторил, чтобы шли, не
мешкая, к сельсовету.
Бешено вонзая деревяшку в мерзлую землю, он говорил на ходу:
– Гульба гульбой, а дело делом… Списки готовы, запасы выяснены… Посылайте
телеграмму в Царицын: хлеб сдан полностью. – На уговоры Байкова и Задуйвитра –