Page 68 - Хождение по мукам. Хмурое утро

– Если она – от человека, кто посильней, тот и взял верх, тот и справедлив… И опять мы
оказываемся, как обкошенный куст…

– Ты силен? – спрашивал Кузьма Кузьмич.
– Я силен… А рупь сильнее меня, рублем меня всю жизнь били.

– А ты кому-нибудь жаловался?
– Да куда бы я пошел жаловаться?

– В Киево-Печерскую лавру к мощам ходил?
– Нет, туда не ходил.

– Значит, нет справедливости?
– Как так нет? Злоба-то у меня накипела. Я с войны винтовку принес, встал на меже, – вы
что, говорю, меня убитым считали? Приверстывай мне три десятины!..
– Приверстали?

– А как же…
– Есть, значит, справедливость?

– Какая же это справедливость, – винтовкой народ пугать? Нет, брат, я никого не
обижаю, но и меня не обижайте. А то вон дедушка Аким – один-одинок… Работать
больше не может, живет у людей за печкой, дают ему горький кусок. Куда его все труды
ушли? Была хатенка, – Миловидов за долги взял… А мои труды куда пойдут? За
пятьдесят лет я столько наворочал – четыре каменных дома можно поставить, а у меня
локти рваные… Мои труды, как голуби, от меня летят, кому-то на крышу сядут, только не
ко мне. Складно ты говорил: «Справедливость это ты – бесстрашный человек». Кузьма
Кузьмич, я смерти не боюсь, на хребте еще сейчас двадцать пудов поднимаю, а
справедливости не могу добиться. Вот была бы справедливость; чтобы человека считать
не на рубли, а на труды… Как этого добиться? Вот тогда бы – спасибо советской власти…

– Чудак голова, так это же и есть закон советской власти…
– Ну, значит, до нас еще не дошел.

Кузьма Кузьмич досадовал, что при всей своей хитрости нечего ему ответить такому
человеку, С интеллигенцией разговаривать было много легче, чем с мужиками. Во всех
застольных беседах он улавливал и будто довольство, и будто недовольство, и смущение,
и ожидание. Казалось, эти люди смутно ждут от революции чего-то коренного и торопят
ее вперед.

На вторые сутки ночью он приплелся к Анне совсем плох. Сел на пол мимо лавки, хлопал
себя ладонями по лицу, закрывался, смеялся, повторял: «Слаб я становлюсь, Аннушка,
стар я стал, Аннушка».

Ни слова не говоря, Анна повела его на берег озера в баньку. Сама его мыла и парила. У
Кузьмы Кузьмича только лицо было старое, а тело – белое, гладкое, и у Анны клокотала
нежность, когда он, как рыбка, подскакивал на полке: «Ну-ка веничком, воздух-то,
воздух надо мной секи!»

После бани он успокоился и спал, тихо дыша, до позднего утра. Проснулся, поел
молочка, сказал: «Уж ты на меня не сердись, Аннушка, что-то голова болит» – и опять
заснул. А когда разбудила его соседская девчонка, он был уже весел по-прежнему.

– Чего девчонка прибегала?
– Да собрание, что ли, красноармейцы приехали за хлебом, ну и шумят.

– Батюшки, это наши!
Кузьма Кузьмич стал торопливо одеваться. Анна молча, исподлобья, поглядывала на