Page 9 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Шарыгин отвечал:
– Видите, товарищи, куда загибает Латугин? Талант – это вещь, нам свойственная, это
вещь опасная. Она может человека привести к буржуазному анархизму, к
индивидуализму…

– У, понес, – безнадежно махал на него рукой Латугин. – Ты сперва эти слова разжуй да
проглоти, да до ветру ими сходи, тогда и употребляй…
А кочегар сердито хрипел из люка:

– Талант, талант! Ногти насандалит, штаны – клешем, на шее – цепочки… Видали вашего
брата… Талант!

Тогда среди моряков поднимался ропот. Кочегар, прохрипев насчет того, что «вам бы
годиков десять попотеть у кочегарки», от греха скрывался в машинное отделение.
Шарыгин беспрестанно улаживал грозно возникающую зыбь. «Действительно, – говорил
он, – есть среди нас такие товарищи с насандаленными ногтями, но это отброс. Они
добром не кончат. Есть и зараженные эсерами. Но вся масса моряков беззаветно отдала
себя революции. Про талант надо забыть, его надо подчинить. Гулять будем после, кто
жив останется. Я лично – не рассчитываю…»

Шарыгин встряхивал кудрями. Некоторое время было слышно, как журчала вода под
кормой. Суровость слов хорошо действовала на слушателей. Русский человек падок до
всего праздничного: гулять – так вволю, чтобы шапку потерять; биться – так уж не
оглядываясь, бешено. Смерть страшна в будни, в дождь без просвета, – в горячем бою, в
большом деле смерть ожесточает, тут русский человек не робок, лишь бы чувствовать,
что жизнь горяча, как в праздник; а шлепнет тебя вражеская пуля, налетел на
сверкнувший клинок, – значит, споткнулся, в широкой степи раскинул руки-ноги,
захмелела навек голова от вина, крепче которого нет на свете.

Морякам нравились эти слова Шарыгина, что живым он быть не рассчитывает. И они
прощали ему и книжную речь, и юношескую самоуверенность, и даже вздернутый
носишко его казался подходящим. А он рассказывал о хлебной монополии, о классовой
борьбе в деревне, о мировой революции. Сизоусый машинист, полузакрыв глаза, сложив
пальцы на животе, кивал утвердительно, особенно в тех местах, когда Шарыгин,
сбиваясь с мысли, начинал выражаться туманно. Женщина-кок, Анисья Назарова, взятая
в прошлый рейс в Астрахани, никогда не садилась с мужчинами, стояла в сторонке,
глядя на уплывающие берега. Истощенное страданиями молодое лицо ее, с выпуклым
лбом, с красивыми пепельными волосами, окрученными косой вокруг головы, было
покойно и бесстрастно, лишь иногда в горле ее с трудом катился клубок.

Телегин также принимал участие в этих беседах, – рассказывая про военные дела,
чертил мелом на палубе расположение фронтов.
– Контрреволюция, как видите, товарищи, задумана по единому плану: окружить
Центральную Россию, отрезать ее от снабжения хлебом и топливом и сдавить.
Контрреволюция поднимается на окраинах, на тучных землях. На Кубани, например,
полтора миллиона казаков и столько же – крестьян-арендаторов. Между ними вражда не
на живот, а на смерть. Деникин это отлично учел и с горстью офицеров-добровольцев
смело кинулся в самое пекло, – разгромил стотысячную армию прохвоста Сорокина,
которого в самом начале надо было расстрелять за анархию и дикую жажду
предательства, – и сейчас Деникин создает себе крепкий тыл, помогая казакам вырезать
красных на Кубани. Деникин умный и опасный враг.
Моряки глядели на Телегина, ноздри у них раздувались, синие жилы проступали под
смуглой кожей. А машинист все кивал: «Так, так…»

– У атамана Краснова задача много уже, – потому что казаков за границы Дона поднять
трудно. Знаете поговорку: потому казак гладок, что поел – да на бок. Казак удал, когда
дерется за свою хату. Но зато красновская контрреволюция в настоящее время для нас
опаснее всех. Если мы будем оттеснены от Волги и потеряем Царицын, Краснов и
Деникин соединятся со всей сибирской контрреволюцией. На наше счастье, между
Красновым и Деникиным договоренности полной нет. Донцы называют добровольцев
«странствующими музыкантами», а добровольцы донцов – «немецкими проститутками»…