Page 10 - Хождение по мукам. Хмурое утро

Но этим нечего утешаться. Плану контрреволюции мы должны противопоставить свой
большой план, а это, в первую голову, правильная организация Красной Армии, без
партизанщины на колесах…
Шарыгин, ревниво поглядывая на Телегина, вставлял:

– Вот это правильно… Итак, товарищи, мы вертаемся к тому, с чего я начал… Что ж
такое революционная дисциплина?..
В одну из таких бесед Анисья Назарова, неожиданно протянув перед собой, как слепая,
руку, сказала ровным голосом, но таким значительным, что все обернулись к ней и стали
слушать:

– Извините, товарищи, что я вам скажу… Вот про такие дела я вам расскажу…
Рано утром, чуть завиднелось, Анисья Назарова пошла доить корову. Но только открыла
теплый хлев, откуда из темноты просительно замычала Буренка, – послышались
выстрелы из степи. Анисья поставила ведро, поправила на голове платок. Сердце у нее
билось, и когда пошла к калитке, ноги обмякли. Все же она приоткрыла калитку, – по
станичной улице бежали люди за тачанкой, на ходу влезая в нее. Выстрелы теперь
слышались ближе и чаще, и со стороны степи, и со стороны пруда, и с одного конца
широкой улицы, и с другого. Тачанка с товарищами из станичного Совета не успела
скрыться, – ее окружили верхоконные. Они крутились, как собаки, когда рвут собаку,
стреляли и рубили шашками.

Анисья закрыла калитку, перекрестилась и пошла было за ведром, но вдруг ахнула и
кинулась в хату, где спали дети – Петруша и Анюта. Гладя их по головкам, шепча на ухо,
она разбудила их, одела и повела на двор за коровий сарай, где стояла скирда кизяков,
сложенная высоким муравейником, внутри пустая. Анисья разобрала несколько
кизячных плиток и велела детям залезть в скирду и там сидеть, не подавать голоса.

Теперь вся улица гудела под конскими копытами, раздавались окрики, звякало оружие.
Наконец в ворота Анисьиного двора начали бить прикладом: «Отворяй!» И когда Анисья
открыла, ее схватили двое станичников, горячих от самогона. «Где Сенька Назаров, где
муж, говори – шлепнем на месте». А муж Анисьи – не казак, иногородний – был в
Красной Армии, и она даже не знала, жив ли он теперь. Так она и сказала, что не знает,
где муж, – летом какие-то люди его увели. Бросив трепать Анисью, казаки вошли в хату,
там все перевернули, переломали и, выйдя, опять схватили Анисью и поволокли на улицу
к станичному Совету, где прежде жил атаман.

Солнце уже было высоко, а станица стояла с закрытыми ставнями и воротами, – будто и
не просыпалась. Только перед Советом крутились станичники на конях и подходили
пешие, ведя связанных, иных избитых в кровь, крестьян и казаков. Потом узналось, что
брали по списку, всех, кто еще весной голосовал за советскую власть.
В атаманской избе сидел непроспанный офицер с нашитой на рукаве мертвой головой и
двумя костями. И рядом с ним – хорошо всем известный хорунжий Змиев, полгода тому
назад бежавший из станицы. О нем все и думать забыли, а он – вот он, с висячими усами,
налитой, здоровый, красный, как медь. Когда Анисью впихнули в избу, хорунжий кричал
арестованным, – а их под охраной стояло здесь более полусотни:
– Краснопузая сволочь, помогла вам советская власть? Ну-ка рассказывайте теперь, чему
вас научили московские комиссары?..
Офицер, глядя в список, говорил тихо каждому, кого выталкивали к столу:

– Имя, фамилию признаешь? Так. Сочувствуешь большевикам? Нет? Голосовал в мае
месяце? Нет? Значит, врешь. Всыпать. Следующий, казак Родионов. – И поднимал
бледные, пегие, как у овцы, глаза: – Стать по форме, глядеть на меня! Был делегатом на
крестьянском съезде? Нет? Агитировал за Советы? Опять нет? Значит, врешь полевому
суду. Налево! Следующего…

Станичники подхватывали людей и, столкнув с крыльца, валили на землю, сдергивали
шаровары, заголяли, один садился на дергающиеся ноги, другой коленями прижимал
голову, и еще двое, вытащив из винтовок шомпола, били лежащего, – со свистом,