Page 10 - Один день Ивана Денисовича

– Ну, Тюрин, сколько ждать? Опять тянешься?
Младшего-то нарядчика разве Шухов боится, только не Тюрин. Он ему и дых по морозу
зря не погонит, топает себе молча. И бригада за ним по снегу: топ-топ, скрип-скрип.
А килограмм сала, должно, отнес – потому что опять в свою колонну пришла 104-я, по
соседним бригадам видать. На Соцгородок победней да поглупей кого погонят. Ой, лють
там сегодня будет: двадцать семь с ветерком, ни укрыва, ни грева!
Бригадиру сала много надо: и в ППЧ нести и свое брюхо утолакивать. Бригадир хоть сам
посылок не получает – без сала не сидит. Кто из бригады получит – сейчас ему дар
несет.

А иначе не проживешь.
Старший нарядчик отмечает по дощечке:

– У тебя, Тюрин, сегодня один болен, на выходе двадцать три?
– Двадцать три, – бригадир кивает.

Кого ж нет? Пантелеева нет. Да разве он болен?
И сразу шу-шу-шу по бригаде: Пантелеев, сука, опять в зоне остался. Ничего он не
болен, опер его оставил. Опять будет стучать на кого-то.
Днем его вызовут без помех, хоть три часа держи, никто не видел, не слышал.

А проводят по санчасти…
Вся линейка чернела от бушлатов – и вдоль ее медленно переталкивались бригады
вперед, к шмону. Вспомнил Шухов, что хотел обновить номерок на телогрейке,
протискался через линейку на тот бок. Там к художнику два-три зэка в очереди стояли.
И Шухов стал. Номер нашему брату – один вред, по нему издали надзиратель тебя
заметит, и конвой запишет, а не обновишь номера впору – тебе же и кондей: зачем об
номере не заботишься?

Художников в лагере трое, пишут для начальства картины бесплатные, а еще в черед
ходят на развод номера писать. Сегодня старик с бородкой седенькой. Когда на шапке
номер пишет кисточкой – ну, точно как поп миром лбы мажет.

Помалюет, помалюет и в перчатку дышит. Перчатка вязаная, тонкая, рука окостеневает,
чисел не выводит.

Художник обновил Шухову «Щ-854» на телогрейке, и Шухов, уже не запахивая бушлата,
потому что до шмона оставалось недалеко, с веревочкой в руке догнал бригаду. И сразу
разглядел: однобригадник его Цезарь курил, и курил не трубку, а сигарету – значит,
подстрельнуть можно. Но Шухов не стал прямо просить, а остановился совсем рядом с
Цезарем и вполоборота глядел мимо него.

Он глядел мимо и как будто равнодушно, но видел, как после каждой затяжки (Цезарь
затягивался редко, в задумчивости) ободок красного пепла передвигался по сигарете,
убавляя ее и подбираясь к мундштуку.
Тут же и Фетюков, шакал, подсосался, стал прямо против Цезаря и в рот ему
засматривает, и глаза горят.

У Шухова ни табачинки не осталось, и не предвидел он сегодня прежде вечера
раздобыть – он весь напрягся в ожидании, и желанней ему сейчас был этот хвостик
сигареты, чем, кажется, воля сама, – но он бы себя не уронил и так, как Фетюков, в рот
бы не смотрел.

В Цезаре всех наций намешано: не то он грек, не то еврей, не то цыган – не поймешь.
Молодой еще. Картины снимал для кино. Но и первой не доснял, как его посадили. У
него усы черные, слитые, густые. Потому не сбрили здесь, что на деле так снят, на
карточке.