Page 14 - Один день Ивана Денисовича

И, должно, пошли передних два конвоира по дороге. Колыхнулась колонна впереди,
закачала плечами, и конвой, справа и слева от колонны шагах в двадцати, а друг за
другом через десять шагов, – пошел, держа автоматы наготове.
Снегу не было уже с неделю, дорога проторена, убита. Обогнули лагерь -стал ветер
наискось в лицо. Руки держа сзади, а головы опустив, пошла колонна, как на похороны.
И видно тебе только ноги у передних двух-трех, да клочок земли утоптанной, куда
своими ногами переступить. От времени до времени какой конвоир крикнет: «Ю – сорок
восемь! Руки назад!», «Бэ -пятьсот два! Подтянуться!» Потом и они реже кричать стали:
ветер сечет, смотреть мешает. Им-то тряпочками завязываться не положено. Тоже
служба неважная…

В колонне, когда потеплей, все разговаривают – кричи не кричи на них. А сегодня
пригнулись все, каждый за спину переднего хоронится, и ушли в свои думки.

Дума арестантская – и та несвободная, все к тому ж возвращается, все снова ворошит: не
нащупают ли пайку в матрасе? в санчасти освободят ли вечером? посадят капитана или
не посадят? и как Цезарь на руки раздобыл свое белье теплое? Наверно, подмазал в
каптерке личных вещей, откуда ж?
Из-за того, что без пайки завтракал и что холодное все съел, чувствовал себя Шухов
сегодня несытым. И чтобы брюхо не занывало, есть не просило, перестал он думать о
лагере, стал думать, как письмо будет скоро домой писать.

Колонна прошла мимо деревообделочного, построенного зэками, мимо жилого квартала
(собирали бараки тоже зэки, а живут вольные), мимо клуба нового (тоже зэки все, от
фундамента до стенной росписи, а кино вольные смотрят), и вышла колонна в степь,
прямо против ветра и против краснеющего восхода. Голый белый снег лежал до края,
направо и налево, и деревца во всей степи не было ни одного.

Начался год новый, пятьдесят первый, и имел в нем Шухов право на два письма.
Последнее отослал он в июле, а ответ на него получил в октябре. В Усть-Ижме, там
иначе был порядок, пиши хоть каждый месяц. Да чего в письме напишешь? Не чаще
Шухов и писал, чем ныне.
Из дому Шухов ушел двадцать третьего июня сорок первого года. В воскресенье народ из
Поломни пришел от обедни и говорит: война. В Поломне узнала почта, а в Темгеневе ни
у кого до войны радио не было. Сейчас-то, пишут, в каждой избе радио галдит,
проводное.

Писать теперь – что в омут дремучий камешки кидать. Что упало, что кануло – тому
отзыва нет. Не напишешь, в какой бригаде работаешь, какой бригадир у тебя Андрей
Прокофьевич Тюрин. Сейчас с Кильдигсом, латышом, больше об чем говорить, чем с
домашними.
Да и они два раза в год напишут – жизни их не поймешь. Председатель колхоза-де новый
– так он каждый год новый, их больше года не держат. Колхоз укрупнили – так его и
раньше укрупняли, а потом мельчили опять. Ну, еще кто нормы трудодней не выполняет
– огороды поджали до пятнадцати соток, а кому и под самый дом обрезали. Еще, писала
когда-то баба, был закон за норму ту судить и кто не выполнит – в тюрьму сажать, но как-
то тот закон не вступил.

Чему Шухову никак не внять, это пишет жена, с войны с самой ни одна живая душа в
колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится, но уходят повально или
в город на завод, или на торфоразработки. Мужиков с войны половина вовсе не
вернулась, а какие вернулись – колхоза не признают: живут дома, работают на стороне.
Мужиков в колхозе: бригадир Захар Васильич да плотник Тихон восьмидесяти четырех
лет, женился недавно, и дети уже есть. Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого
года загнали, а как они свалятся – и колхоз сдохнет.

Вот этого-то Шухову и не понять никак: живут дома, а работают на стороне. Видел Шухов
жизнь единоличную, видел колхозную, но чтобы мужики в своей же деревне не работали
– этого он не может принять. Вроде отхожий промысел, что ли? А с сенокосом же как?

Отхожие промыслы, жена ответила, бросили давно. Ни по-плотницки не ходят, чем