Page 56 - Один день Ивана Денисовича

как коршуны, хватаются иногда сразу несколько).
Подсчитали порции с Павлом, как будто сходятся. Для Андрея Прокофьевича подсунул
Шухов миску из густых, а Павло перелил в узкий немецкий котелок с крышкой: его под
бушлатом можно пронесть, к груди прижав.

Подносы отдали. Павло сел со своей двойной порцией, и Шухов со своими двумя. И
больше у них разговору ни об чем не было, святые минуты настали.
Снял Шухов шапку, на колена положил. Проверил одну миску ложкой, проверил другую.
Ничего, и рыбка попадается. Вообще-то по вечерам баланда всегда жиже много, чем
утром: утром зэка надо накормить, чтоб он работал, а вечером и так уснет, не подохнет.

Начал он есть. Сперва жижицу одну прямо пил, пил. Как горячее пошло, разлилось по
его телу – аж нутро его все трепыхается навстречу баланде. Хор-рошо! Вот он, миг
короткий, для которого и живет зэк!

Сейчас ни на что Шухов не в обиде: ни что срок долгий, ни что день долгий, ни что
воскресенья опять не будет. Сейчас он думает: переживем! Переживем все, даст Бог
кончится!
С той и с другой миски жижицу горячую отпив, он вторую миску в первую слил, сбросил
и еще ложкой выскреб. Так оно спокойней как-то, о второй миске не думать, не стеречь
ее ни глазами, ни рукой.

Глаза освободились – на соседские миски покосился. Слева у соседа -так одна вода. Вот
гады, что делают, свои же зэки!

И стал Шухов есть капусту с остатком жижи. Картошинка ему попалась на две миски
одна – в Цезаревой миске. Средняя такая картошинка, мороженая, конечно, с
твердинкой и подслаженная. А рыбки почти нет, изредка хребтик оголенный мелькнет.
Но и каждый рыбий хребтик и плавничок надо прожевать -из них сок высосешь, сок
полезный. На все то, конечно, время надо, да Шухову спешить теперь некуда, у него
сегодня праздник: в обед две порции и в ужин две порции оторвал. Такого дела ради
остальные дела и отставить можно.
Разве к латышу сходить за табаком. До утра табаку может и не остаться.

Ужинал Шухов без хлеба: две порции да еще с хлебом – жирно будет, хлеб на завтра
пойдет. Брюхо – злодей, старого добра не помнит, завтра опять спросит.

Шухов доедал свою баланду и не очень старался замечать, кто вокруг, потому что не
надо было: за новым ничем он не охотился, а ел свое законное. И все ж он заметил, как
прямо через стол против него освободилось место и сел старик высокий Ю-81. Он был,
Шухов знал, из 64-й бригады, а в очереди в посылочной слышал Шухов, что 64-я-то и
ходила сегодня на Соцгородок вместо 104-й и целый день без обогреву проволоку
колючую тянула – сама себе зону строила.

Об этом старике говорили Шухову, что он по лагерям да по тюрьмам сидит несчетно,
сколько советская власть стоит, и ни одна амнистия его не прикоснулась, а как одна
десятка кончалась, так ему сразу новую совали.
Теперь рассмотрел его Шухов вблизи. Изо всех пригорбленных лагерных спин его спина
отменна была прямизною, и за столом казалось, будто он еще сверх скамейки под себя
что подложил. На голове его голой стричь давно было нечего – волоса все вылезли от
хорошей жизни. Глаза старика не юрили вслед всему, что делалось в столовой, а поверх
Шухова невидяще уперлись в свое. Он мерно ел пустую баланду ложкой деревянной,
надщербленной, но не уходил головой в миску, как все, а высоко носил ложки ко рту.
Зубов у него не было ни сверху, ни снизу ни одного: окостеневшие десны жевали хлеб за
зубы. Лицо его все вымотано было, но не до слабости фитиля-инвалида, а до камня
тесаного, темного. И по рукам, большим, в трещинах и черноте, видать было, что
немного выпадало ему за все годы отсиживаться придурком. А засело-таки в нем, не
примирится: трехсотграммовку свою не ложит, как все, на нечистый стол в росплесках, а
– на тряпочку стираную.

Однако Шухову некогда было долго разглядывать его. Окончивши есть, ложку облизнув