Page 26 - Конармия

барахольщик, беспечный сифилитик, неторопливый враль. На нем малиновая черкеска из
тонкого сукна и пуховый башлык, закинутый за спину. По дороге он рассказывал о себе…
Год тому назад Прищепа бежал от белых. В отместку они взяли заложниками его
родителей и убили их в контрразведке. Имущество расхитили соседи. Когда белых прогнали
с Кубани, Прищепа вернулся в родную станицу.
Было утро, рассвет, мужичий сон вздыхал в прокисшей духоте. Прищепа подрядил
казенную телегу и пошел по станице собирать свои граммофоны, жбаны для кваса и
расшитые матерью полотенца. Он вышел «на улицу в черной бурке, с кривым кинжалом за
поясом; телега плелась сзади. Прищепа ходил от одного соседа к другому, кровавая печать
его подошв тянулась за ним следом. В тех хатах, где казак находил вещи матери или чубук
отца, он оставлял подколотых старух, собак, повешенных над колодцем, иконы, загаженные
пометом. Станичники, раскуривая трубки, угрюмо следили его путь. Молодые казаки
рассыпались в степи и вели счет. Счет разбухал, и станица молчала. Кончив, Прищепа
вернулся в опустошенный отчий дом. Он расставил отбитую мебель в порядке, который был
ему памятен с детства, и послал за водкой. Запершись в хате, он пил двое суток, пел, плакал
и рубил шашкой столы.
На третью ночь станица увидела дым над избой Прищепы. Опаленный и рваный, виляя
ногами, он вывел из стойла корову, вложил ей в рот револьвер и выстрелил. Земля курилась
под ним, голубое кольцо пламени вылетело из трубы и растаяло, в конюшне зарыдал
оставленный бычок. Пожар сиял, как воскресенье. Прищепа отвязал коня, прыгнул в седло,
бросил в огонь прядь своих волос и сгинул.

История одной лошади

Савицкий, наш начдив, забрал когда-то у Хлебникова, командира первого эскадрона,
белого жеребца. Это была лошадь пышного экстерьера, но с сырыми формами, которые мне
тогда казались тяжеловатыми. Хлебников получил взамен вороную кобыленку неплохих
кровей, с гладкой рысью. Но он держал кобыленку в черном теле, жаждал мести, ждал своего
часу и дождался его.
После июльских неудачных боев, когда Савицкого сместили и заслали в резерв чинов
командного запаса, Хлебников написал в штаб армии прошение о возвращении ему лошади.
Начальник штаба наложил на прошении резолюцию: «Возворотить изложенного жеребца в
первобытное состояние», и Хлебников, ликуя, сделал сто верст для того, чтобы найти
Савицкого, жившего тогда в Радзивилове, в изувеченном Городишке, похожем на
оборванную салопницу. Он жил один, смещенный начдив, лизуны из штабов не узнавали его
больше. Лизуны из штабов удили жареных куриц в улыбках командарма, и, холопствуя, они
отвернулись от прославленного начдива.
Облитый духами и похожий на Петра Великого, он жил в опале, с казачкой Павлой,
отбитой им у еврея-интенданта, и с двадцатью кровными лошадьми, которых мы считали его
собственностью. Солнце на его дворе напрягалось и томилось слепотой своих лучей,
жеребята на его дворе бурно сосали маток, конюхи с взмокшими спинами просеивали овес
на выцветших веялках. Израненный истиной и ведомый местью, Хлебников шел напрямик к
забаррикадированному двору.
— Личность моя вам знакомая? — спросил он у Савицкого, лежавшего на сене.
— Видал я тебя как будто, — ответил Савицкий и зевнул.
— Тогда получайте резолюцию начштаба, — сказал Хлебников твердо, — и прошу вас,
товарищ из резерва, смотреть на меня официальным глазом…
— Можно, — примирительно пробормотал Савицкий, взял бумагу и стал читать ее
необыкновенно долго. Потом он позвал вдруг казачку, чесавшую себе волосы в холодку, под
навесом.
— Павла, — сказал он, — с утра, слава тебе, господи, чешемся… Направила бы
самоварчик…