Page 27 - Конармия

Казачка отложила гребень и, взяв в руки волосы, перебросила их за спину.
— Целый день сегодня, Константин Васильевич, цепляемся, — сказала она с ленивой и
повелительной усмешкой, — то того вам, то другого…
И она пошла к начдиву, неся грудь на высоких башмаках, грудь, шевелившуюся, как
животное в мешке.
— Целый день цепляемся, — повторила женщина, сияя, и застегнула начдиву рубаху
на груди.
— То этого мне, а то того, — засмеялся начдив, вставая, обнял Павлины отдавшиеся
плечи и обернул вдруг к Хлебникову помертвевшее лицо.
— Я еще живой, Хлебников, — сказал он, обнимаясь с казачкой, — еще ноги мои
ходют, еще кони мои скачут, еще руки мои тебя достанут и пушка моя греется около моего
тела…
Он вынул револьвер, лежавший у него на голом животе, и подступил к командиру
первого эскадрона.
Тот повернулся на каблуках, шпоры его застонали, он вышел со двора, как ординарец,
получивший эстафету, и снова сделал сто верст для того, чтобы найти начальника штаба, но
тот прогнал от себя Хлебникова.
— Твое дело, командир, решенное, — сказал начальник штаба. — Жеребец тебе мною
возворочен, а докуки мне без тебя хватает…
Он не стал слушать Хлебникова и возвратил, наконец, первому эскадрону сбежавшего
командира. Хлебников целую неделю был в отлучке. За это время нас перегнали на стоянку в
Дубенские леса. Мы разбили там палатки и жили хорошо. Хлебников вернулся, я помню, в
воскресенье утром, двенадцатого числа. Он потребовал у меня бумаги больше дести и
чернил. Казаки обстругали ему пень, он положил на пень револьвер и бумаги и писал до
вечера, перемарывая множество листов.
— Чистый Карл Маркс, — сказал ему вечером воевком эскадрона. — Чего ты пишешь,
хрен с тобой?
— Описываю разные мысли согласно присяге, — ответил Хлебников и подал военкому
заявление о выходе из коммунистической партии большевиков.

«Коммунистическая партия, — было сказано в этом заявлении, — основана,
полагаю для радости и твердой правды без предела и должна также осматриваться
на малых. Теперь коснусь до белого жеребца, которого я отбил у неимоверных по
своей контре крестьян, имевший захудалый вид, и многие товарищи беззастенчиво
надсмехались над этим видом, но я имел силы выдержать тот резкий смех, и, сжав
зубы за общее дело, выходил жеребца до желаемой перемены, потому я есть,
товарищи, до серых коней охотник и положил на них силы, в малом количестве
оставшиеся мне от империалистической и гражданской войны, и таковые жеребцы
чувствуют мою руку, и я также могу чувствовать его бессловесную нужду и что
ему требуется, но несправедливая вороная кобылица мне без надобности, я не могу
ее чувствовать и не могу ее переносить, что все товарищи могут подтвердить, как
бы не дошло до беды. И вот партия не может мне возворотить, согласно
резолюции, мое кровное, то я не имею выхода как писать это заявление со слезами,
которые не подобают бойцу, но текут бесперечь и секут сердце, засекая сердце в
кровь…»

Вот это и еще много другого было написано в заявлении Хлебникова. Он писал его
целый день, и оно было очень длинно. Мы с военкомом бились над ним с час и разобрали до
конца.
— Вот и дурак, — сказал военком, разрывая бумагу, — приходи после ужина, будешь
иметь беседу со мной.
— Не надо мне твоей беседы, — ответил Хлебников, вздрагивая, — проиграл ты меня,
военком.
Он стоял, сложив руки по швам, дрожал, не сходя с места, и озирался по сторонам, как