Page 21 - Конармия

волосах. У побирушки волосы были серые, седые, в клочьях и в пыли.
— Фу ты, какой мужик занозистый и стройный, — сказала она, — чистый цирк с
тобой… Пожалуйста, не побрезгуйте мной, старушкой, — прошептала она с поспешностью и
вскарабкалась на лавку.
Тараканыч лег с ней. Побирушка закидывала голову набок и смеялась.
— Дождик на старуху, — смеялась она, — двести пудов с десятины дам…
И сказавши это, она увидела Сашку, который пил чай у стола и не поднимал глаз на
божий мир.
— Твой хлопец? — спросила она Тараканыча.
— Вроде моего, — ответил Тараканыч, — женин.
— Вот, деточка, глазенапы выкатил, — сказала баба. — Ну, иди сюда.
Сашка подошел к ней — и захватил дурную болезнь. Но об дурной болезни в тот час
никто не думал. Тараканыч дал побирушке костей с обеда и серебряный пятачок, очень
блесткий.
— Начисть его, молитвенница, песком, — сказал Тараканыч, — он еще более вида
получит. В темную ночь ссудишь его господу богу, пятачок заместо луны светить будет…
Калечка обвязалась косынкой, забрала кости и ушла. А через две недели все сделалось
для мужиков явно. Они много страдали от дурной болезни, перемогались всю зиму и
лечились травами. А весной уехали в станицу на свою крестьянскую работу.
Станица отстояла от железной дороги на девять верст. Тараканыч и Сашка шли полями.
Земля лежала в апрельской сырости. В черных ямах блистали изумруды. Зеленая поросль
прошивала землю хитрой строчкой. И от земли пахло кисло, как от солдатки на рассвете.
Первые стада стекали с курганов, жеребята играли в голубых просторах горизонта.
Тараканыч и Сашка шли тропками, чуть заметными.
— Отпусти меня, Тараканыч, к обществу в пастухи, — сказал Сашка.
— Что так?
— Не могу я терпеть, что у пастухов такая жизнь великолепная.
— Я не согласен, — сказал Тараканыч.
— Отпусти меня, ради бога, Тараканыч, — повторил Сашка, — все святители из
пастухов вышли.
— Сашка-святитель, — захохотал отчим, — у богородицы сифилис захватил.
Они прошли перегиб у Красного моста, миновали рощицу, выгон и увидели крест на
станичной церкви.
Бабы ковырялись еще на огородах, а казаки, рассевшись в сирени, пили водку и пели.
До Тараканычевой избы было с полверсты ходу.
— Давай бог, чтобы благополучно, — сказал он и перекрестился.
Они подошли к хате и заглянули в окошко. Никого в хате не было. Сашкина мать доила
корову на конюшне. Мужики подкрались неслышно. Тараканыч засмеялся и закричал у бабы
за спиной:
— Мотя, ваше высокоблагородие, собирай гостям ужинать…
Баба обернулась, затрепетала, побежала из конюшни и закружилась по двору. Потом
она вернулась к своему месту, кинулась к Тараканычу на грудь и забилась.
— Вот какая ты дурная и незаманчивая, — сказал Тараканыч и отстранил ее
ласково. — Кажи детей…
— Ушли дети со двора, — сказала баба, вся белая, снова побежала по двору и упала на
землю. — Ах, Алешенька, — закричала она дико, — ушли наши детки ногами вперед…
Тараканыч махнул рукой и пошел к соседям. Соседи рассказали, что мальчика и
девочку бог прибрал на прошлой неделе в тифу. Мотя писала ему, но он, верно, не успел
получить письма. Тараканыч вернулся в хату. Баба его растапливала печь.
— Отделалась ты, Мотя, вчистую, — сказал Тараканыч, — терзать тебя надо.
Он сел к столу и затосковал, — и тосковал до самого сна, ел мясо и пил водку и не
пошел по хозяйству. Он храпел у стола и просыпался и снова храпел. Мотя постелила себе и