Page 24 - Конармия

— Умысел на меня имеешь?
— Умысла не имею, но желаю.
Тут он свернул глаза на сторону, свернул с большака в переулочек, настелил на пол
малиновых потничков, они малиновей царских флагов были, потнички его, встал над ними
старикашка и запетушился.
— Вольному воля, — говорит он мне и петушится, — я мамашей ваших, православные
христиане, всех тараканил, расчет можешь получить, только не должен ли ты мне, дружок
мой Матюша, какой-нибудь пустяковины?
— Хи-хи, — отвечаю, — вот затейники вы, в самделе, убей меня бог, вот затейники!
Мне небось с вас зажитое следует…
— Зажитое, — скрыгочет тут мой барин, и кидает меня на колюшки, и сучит ногами, и
лепит мне в ухо отца и сына и святого духа, — зажитое тебе, а ярмо забыл, в прошлом годе
ты мне ярмо от быков сломал, — где оно, мое ярмо?
— Ярмо я тебе отдам, — отвечаю я моему барину и возвожу к нему простые мои глаза
и стою перед ним на колюшках ниже всякой земной низины, — отдам тебе ярмо, но ты не
тесни меня с долгами, старый человек, а подожди на мне малость…
И что же, ребята вы ставропольские, земляки мои, товарищи, родные мои братья, пять
годов барин на мне долги жал, пять пропащих годов пропадал я, покуда ко мне, к
пропащему, не прибыл в гости восемнадцатый годок. На веселых жеребцах прибыл он, на
кабардинских своих лошадках. Большой обоз вел он за собой и всякие песни. И эх, люба ж
ты моя, восемнадцатый годок! И неужели не погулять нам с тобой еще разок, кровиночка ты
моя, восемнадцатый годок… Расточили мы твои песни, выпили твое вино, постановили твою
правду, одни писаря нам от тебя остались. И эх, люба моя! Не писаря летели в те дни по
Кубани и выпущали на воздух генеральскую душу с одного шагу дистанции, Матвей
Родионыч лежал тогда на крови под Прикумском, и оставалось от Матвея Родионыча до
усадьбы Лидино пять верст последнего перехода. Я и поехал туда один, без отряда, и, взойдя
в горницу, взошел в нее смирно. Земельная власть сидела там, в горнице, Никитинский чаем
ее обносил и ласкался до людей, но увидев меня, сошел со своего лица, а я кубанку перед
ним снял.
— Здравствуйте, — сказал я людям, — здравствуйте, пожалуйста. Принимайте, барин,
гостя или как там у нас будет?
— Будет у нас тихо, благородно, — отвечает мне тут один человек, по выговору,
замечаю, землемер, — будет у нас тихо, благородно, но ты, товарищ Павличенко, скакал,
видать, издалека, грязь пересекает твой образ. Мы, земельная власть, ужасаемся такого
образа, почему это такое?
— Потому это, — отвечаю, — земельная вы и холоднокровная власть, потому оно, что
в образе моем щека одна пять годков горит, в окопе горит, при бабе горит, на последнем суде
гореть будет. На последнем суде, — говорю и смотрю на Никитинского вроде как весело, а у
него уже и глаз нету, только шары посреди лица стоят, как будто вкатили ему шары под лоб
на позицию, и он хрустальными этими шарами мне примаргивает тоже вроде как весело, но
очень ужасно.
— Матюша, — говорит он мне, — мы ведь знавались когда-то, и вот супруга моя,
Надежда Васильевна, по причине происходящих времен рассудку лишившись, она ведь к
тебе хороша была, Надежда Васильевна, ты ее, Матюша, больше всех уважал, неужели ты не
пожелаешь ее увидеть, когда она свету лишилась?
— Можно, — говорю, и мы входим с ним в другую комнату, и там он руки стал у меня
трогать, правую руку, потом левую.
— Матюша, — говорит, — ты судьба моя или нет?
— Нет, — говорю, — и брось эти слова. Бог от нас, холуев, ушился: судьба наша
индейка, жисть наша копейка, брось эти слова, и послушай, коли хочешь, письмо Ленина.
— Мне письмо, Никитинскому?
— Тебе, — и вынимаю я книгу приказов, раскрываю на чистом листе и читаю, хотя сам