Page 58 - Котлован

Вощев приник к молотобойцу, согрелся и заснул.
На улицу вскочил всадник из района на трепещущем коне.
— Где актив? — крикнул он сидящему колхозу, не теряя скорости.
— Скачи прямо! — сообщил путь колхоз. — Только не сворачивай ни направо, ни
налево!
— Не буду! — закричал всадник, уже отдалившись, и только сумка с директивами
билась на его бедре.
Через несколько минут тот же конный человек пронесся обратно, размахивая в воздухе
сдаточной книгой, чтоб ветер сушил чернила активистской расписки. Сытая лошадь,
разметав снег и вырвав почву на ходу, срочно скрылась вдалеке.
— Какую лошадь портит, бюрократ! — думал колхоз. — Прямо скучно глядеть.
Чиклин взял в кузнице железный прут и понес его ребенку в виде игрушки. Он любил
ей молча приносить разные предметы, чтобы девочка безмолвно понимала его радость к ней.
Жачев уже давно проснулся. Настя же, приоткрыв утомленный рот, невольно и грустно
продолжала спать.
Чиклин внимательно всмотрелся в ребенка — не поврежден ли он в чем со вчерашнего
дня, цело ли полностью его тело; но ребенок был весь исправен, только лицо его горело от
внутренних младенческих сил. Слеза активиста капнула на директиву — Чиклин сейчас же
обратил на это внимание. Как и вчера вечером, руководящий человек неподвижно сидел за
столом. Он с удовлетворением отправил через районного всадника законченную ведомость
ликвидации классового врага и в ней же сообщил все успехи деятельности; но вот
спустилась свежая директива, подписанная почему-то областью через обе головы — района
и округа — и в лежащей директиве отмечались маложелательные явления перегибщины,
забеговшества, переусердщины и всякого сползания по правому и левому откосу с
отточенной остроты четкой линии; кроме того, назначалось обнаружить выпуклую
бдительность актива в сторону среднего мужика; раз он попер в колхозы, то не является ли
этот генеральный факт таинственным умыслом, исполняемым по наущению подкулацких
масс; дескать, войдем в колхозы всей бушующей пучиной и размоем берега руководства, на
нас, мол, тогда власти не хватит, она уморится.
«По последним материалам, имеющимся в руке областного комитета, — значилось в
конце директивы, — видно, например, что актив колхоза имени Генеральной Линии уже
забежал в левацкое болото правого оппортунизма. Организатор местного коллектива
спрашивает вышенаходящуюся организацию: есть ли что после колхоза и коммуны более
высшее и более светлое, дабы немедленно двинуть туда местные бедняцко-середняцкие
массы, неудержимо рвущиеся в даль истории, на вершину всемирных невидимых времен.
Этот товарищ просит ему прислать примерный устав такой организации, а заодно бланки,
ручку с пером и два литра чернил. Он не понимает, насколько он тут спекулирует на
искреннем, в основном здоровом, середняцком чувстве тяги в колхозы. Нельзя не
согласиться, что такой товарищ есть вредитель партии, объективный враг пролетариата и
должен быть немедленно изъят из руководства навсегда».
Здесь у активиста дрогнуло ослабевшее сердце, и он заплакал на областную бумагу.
— Что ты, стервец? — спросил его Жачев.
Но активист не ответил ему. Разве он видел радость в последнее время, разве он ел или
спал вдосталь или любил хоть одну бедняцкую девицу? Он чувствовал себя как в бреду, его
сердце еле билось от нагрузки, он лишь снаружи от себя старался организовать счастье и
хотя бы в перспективе заслужить районный пост.
— Отвечай, паразит, а то сейчас получишь! — снова проговорил Жачев. — Наверно,
испортил, гад, нашу республику!
Сдернув со стола директиву, Жачев начал лично изучать ее на полу.
— К маме хочу! — сказала Настя, пробуждаясь.
Чиклин нагнулся к заскучавшему ребенку.
— Мама, девочка, умерла, теперь я остался!