Page 60 - Котлован

Чиклин и Жачев прислонились к Насте с обоих боков, чтобы лучше ее беречь. От
своего безвыходного тепла девочка стала вся смуглой и покорной, только ум ее печально
думал.
— Я опять к маме хочу! — произнесла она, не открывая глаз.
— Нету твоей матери, — не радуясь, сказал Жачев. — От жизни все умирают —
остаются одни кости.
— Хочу ее кости! — попросила Настя. — Ктой-то это плачет в колхозе?
Чиклин готовно прислушался; но все было тихо кругом никто не плакал, не от чего
было заплакать. День уже дошел до своей середины, высоко светило бледное солнце над
округом, какие-то далекие массы двигались по горизонту на неизвестное межселенное
собрание — ничто не могло шуметь. Чиклин вышел на крыльцо. Тихое несознательное
стенание пронеслось в безмолвном колхозе и затем повторилось. Звук начинался где-то в
стороне, обращаясь в глухое место, и не был рассчитан на жалобу.
— Это кто? — крикнул Чиклин с высоты крыльца во всю деревню, чтоб его услышал
тот недовольный.
— Это молотобоец скулит, — ответил колхоз, лежавший под навесом. — А ночью он
песни рычал.
Действительно, кроме медведя, заплакать сейчас было некому. Наверно, он уткнулся
ртом в землю и выл печально в глушь почвы, не соображая своего горя.
— Там медведь о чем-то тоскует, — сказал Чиклин Насте, вернувшись в горницу.
— Позови его ко мне, я тоже тоскую, — попросила Настя. — Неси меня к маме, мне
здесь очень жарко!
— Сейчас, Настя. Жачев, ползи за медведем. Все равно ему работать здесь нечего —
материала нету!
Но Жачев, только что исчезнув, уже вернулся назад: медведь сам шел на Оргдвор
совместно с Вощевым; при этом Вощев держал его, как слабого, за лапу, а молотобоец
двигался рядом с ним грустным шагом.
Войдя в Оргдом, молотобоец обнюхал лежачего активиста и сел равнодушно в углу.
— Взял его в свидетели, что истины нет, — произнес Вощев. — Он ведь только
работать может, а как отдохнет, задумается, так скучать начинает. Пусть существует теперь
как предмет — на вечную память, я всех угощу!
— Угощай грядущую сволочь, — согласился Жачев. — Береги для нее жалкий
продукт!
Наклонившись, Вощев стал собирать вынутые Настей ветхие вещи, необходимые для
будущего отмщения, в свой мешок. Чиклин поднял Настю на руки, и она открыла опавшие
свои, высохшие, как листья, смолкшие глаза. Через окно девочка засмотрелась на близко
приникших друг к другу колхозных мужиков, залегших под навесом в терпеливом забвении.
— Вощев, а медведя ты тоже в утильсырье понесешь? — озаботилась Настя.
— А то куда же? Я прах и то берегу, а тут ведь бедное существо!
— А их? — Настя протянула свою тонкую, как овечья ножка, занемогшую руку к
лежачему на дворе колхозу.
Вощев хозяйственно поглядел на дворовое место и, отвернувшись оттуда, еще более
поник своей скучающей по истине головою.
Активист по-прежнему неподвижно молчал на полу, пока задумавшийся Вощев не
согнулся над ним и не пошевелил его из чувства любопытства перед всяким ущербом жизни.
Но активист, притаясь или умерев, ничем не ответил Вощеву. Тогда Вощев присел близ
человека и долго смотрел в его слепое открытое лицо, унесенное в глубь своего грустного
сознания.
Медведь помолчал немного, а потом вновь заскулил, и на его голос весь колхоз пришел
с Оргдвора в дом.
— Как же, товарищи активы, нам дальше-то жить? — спросил колхоз. — Вы горюйте
об нас, а то нам терпежа нет! Инвентарь у нас исправный, семена чистые, дело теперь зимнее