Page 10 - Котлован

вскопана, кругом скучно — отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнем.
Производитель работ медленно отошел. Он вспомнил свое детство, когда под
праздники прислуга мыла полы, мать убирала горницы, а по улице текла неприютная вода, и
он, мальчик, не знал, куда ему деться, и ему было тоскливо и задумчиво. Сейчас тоже погода
пропала, над равниной пошли медленные сумрачные облака, и во всей России теперь моют
полы под праздник социализма, — наслаждаться как-то еще рано и ни к чему; лучше сесть,
задуматься и чертить части будущего дома.
Козлов от сытости почувствовал радость, и ум его увеличился.
— Всему свету, как говорится, хозяева, а жрать любят, — сообщил Козлов. — Хозяин
бы себе враз дом построил, а вы помрете на порожней земле.
— Козлов, ты скот! — определил Сафронов. — На что тебе пролетариат в доме, когда
ты одним своим телом радуешься?
— Пускай радуюсь! — ответил Козлов. — А кто меня любил хоть раз? Терпи, говорят,
пока старик капитализм помрет, теперь он кончился, а я опять живу один под одеялом, и мне
ведь грустно!
Вощев заволновался от дружбы к Козлову.
— Грусть — это ничего, товарищ Козлов, — сказал он, — это значит, наш класс весь
мир чувствует, а счастье все равно далекое дело… От счастья только стыд начнется!
В следующее время Вощев и другие с ним опять встали на работу. Еще высоко было
солнце, и жалобно пели птицы в освещенном воздухе, не торжествуя, а ища пищи в
пространстве; ласточки низко мчались над склоненными роющими людьми, они смолкали
крыльями от усталости, и под их пухом и перьями был пот нужды — они летали с самой
зари, не переставая мучить себя для сытости птенцов и подруг. Вощев поднял однажды
мгновенно умершую в воздухе птицу и павшую вниз: она была вся в поту; а когда ее Вощев
ощипал, чтобы увидеть тело, то в его руках осталось скудное печальное существо, погибшее
от утомления своего труда. И нынче Вощев не жалел себя на уничтожении сросшегося
грунта: здесь будет дом, в нем будут храниться люди от невзгоды и бросать крошки из окон
живущим снаружи птицам.
Чиклин, не видя ни птиц, ни неба, не чувствуя мысли, грузно разрушал землю ломом, и
его плоть истощалась в глинистой выемке, но он не тосковал от усталости, зная, что в
ночном сне его тело наполнится вновь.
Истомленный Козлов сел на землю и рубил топором обнажившийся известняк; он
работал, не помня времени и места, спуская остатки своей теплой силы в камень, который он
рассекал, — камень нагревался, а Козлов постепенно холодел. Он мог бы так весь незаметно
скончаться, и разрушенный камень был бы его бедным наследством будущим растущим
людям. Штаны Козлова от движения заголились, сквозь кожу обтягивались кривые острые
кости голеней, как ножи с зазубринами. Вощев почувствовал от тех беззащитных костей
тоскливую нервность, ожидая, что кости прорвут непрочную кожу и выйдут наружу; он
попробовал свои ноги в тех же костных местах и сказал всем:
— Пора пошабашить! А то вы уморитесь, умрете, и кто тогда будет людьми?
Вощев не услышал себе слово в ответ. Уже наставал вечер: вдалеке подымалась синяя
ночь, обещая сон и прохладное дыхание, и — точно грусть — стояла мертвая высота над
землей. Козлов по-прежнему уничтожал камень в земле, ни на что не отлучаясь взглядом, и,
наверно, скучно билось его ослабевшее сердце.

* * *

Производитель работ общепролетарского дома вышел из своей чертежной конторы во
время ночной тьмы. Яма котлована была пуста, артель мастеровых заснула в бараке тесным
рядом туловищ, и лишь огонь ночной припотушенной лампы проникал оттуда сквозь щели
теса, держа свет на всякий несчастный случаи или для того, кто внезапно захочет пить.