Page 11 - Живые и мертвые

Синцов постепенно перехватил винтовку обеими руками за ложе, а красноармеец теперь
держался за ствол. Синцов, собрав все силы, рванул винтовку к себе и не сразу понял, что
произошло: отпустив руки, красноармеец взмахнул ими в воздухе, словно хотел схватиться
за голову, и, не донеся рук до лица, ничком свалился на дорогу.
И только когда он упал, Синцов понял, что выстрел, который он слышал за секунду до
этого, был не чьим-то чужим, а его собственным. Рванув винтовку, он задел спусковой
крючок, и теперь у его ног на дороге лежал убитый им человек.
Что именно убитый, а не раненый, он подумал еще раньше, чем, отбросив винтовку,
присел на корточки над упавшим. Красноармеец лежал ничком, неловко и жалко вывернув
набок стриженую детскую голову. Кровь стекала у него по шее на пыльную землю: пуля
попала прямо в горло, в адамово яблоко.
– Чуть панику не устроил, гад! – сказал, останавливаясь над мертвым, рослый капитан с
небритой щетиной. В руках у него был наган – это он стрелял первым. – Паникер, гад! –
повторял капитан. – Собаке собачья смерть!
Но, хотя он говорил грубо и уверенно, у него у самого были собачьи, виноватые глаза.
А грубостью своих слов он, кажется, хотел убедить самого себя и окружающих в том, что
был прав, стреляя в этого человека.
Синцов был как потерянный. Первое, что он сделал на войне, – убил своего! Хотел
спасти – и убил!.. Что могло быть бессмысленней и страшней этого?!
Он так до конца дня и не узнал толком, что происходило кругом. То говорили, что
Минск по-прежнему в наших руках, то, наоборот, что Борисов уже взят немцами; ближе к
вечеру стали говорить, что где-то в семи километрах отсюда удалось остановить немецкие
танки; впереди и правда, не приближаясь и не удаляясь, слышалась густая артиллерийская
стрельба… Все эти обрывочные сведения доходили до Синцова словно в тумане – между
бомбежками, тяжелыми мыслями о только что совершенном убийстве и новыми допросами.
Уже на закате к Синцову подошел боец и сказал, что его зовет к себе полковник.
Полковник-танкист, по праву самого энергичного из оказавшихся здесь людей
распоряжавшийся всеми другими, стоял на опушке леса, у замаскированной ветками
палатки, к которой как раз в эту минуту двое связистов тянули шнур полевого телефона.
Рядом с полковником стоял батальонный комиссар в пограничной форме.
– Вы спрашивали про Политуправление фронта, – без предисловий сказал
полковник-танкист остановившемуся перед ним Синцову. – Вот он знает, где
Политуправление фронта, – показал он на пограничника. – Где-то под Могилевом, он туда
едет, может взять вас с собой.
Пограничник молча кивнул.
– Сейчас, я только вещи возьму! Подождете три минуты?
Пограничник снова кивнул и взглянул на часы.
– Я быстро! – Синцов бегом побежал к грузовику взять лежавший там в кузове
чемодан.
Но грузовика на прежнем месте не было. С минуту походив кругом, словно
исчезнувший грузовик мог вырасти из-под земли, Синцов вспомнил, что его ждут, и, махнув
рукой, побежал обратно.
Пограничник стоял у палатки и нетерпеливо переминался.
– Где же ваши вещи? – спросил он.
– В машине были, куда-то уехала, не знаю… – сказал Синцов. – Поеду так.
Он был рад и тому, что час назад, когда стало вечереть, вынул из машины и накинул на
плечи шинель.
– Да, – сказал пограничник и похлопал себя по тощей полевой сумке. – Мои вещи тоже
все тут, даже шинели нет, в машине сгорела.
Он мог бы сказать Синцову, что у него пропало все: сгорел дом, где он жил, и погибла
семья, – но он сказал только о сгоревшей шинели и добавил:
– Пошли!