Page 128 - Живые и мертвые

километров двадцать. Так до меня никого и не встретил?
– Нет. Ночью шел, а днем в лесу лежал. Думал, еще ночь идти…
– А вы кто по званию будете? – вдруг переходя на «вы», спросил боец, попристальнее
взглянув на полуседую синцовскую бороду. – Уж не полковник ли? Или подымай выше?
В глазах у него даже загорелась довольная искорка: уж не генерал ли, в самом деле,
лично на него из окружения вышел?.. При всей тяжести общего положения такая история его
бы немало порадовала.
Но Синцов разочаровал его:
– Я политрук.
– Так вы, товарищ политрук, или подождите, я сейчас до колодца схожу, или меня уж
сопроводите, а потом я вас до нашего старшего политрука доставлю. Как раз вы до его хаты
и вышли!
Синцов прошел с ним до колодца, подождал, пока он наберет воды, и, все еще до конца
не веря в свое счастье, пошел обратно к избе.
– Да… бороду отпустили подходящую. – Боец ввел Синцова в сени, поставил ведро и
открыл одну из двух выходивших в сени дверей: – Товарищ старший политрук, разрешите
обратиться! Привел до вас товарища политрука, только что из окружения вышел!
В избе за столом сидел средних лет человек и хлебал суп из поставленного на газету
котелка. Он сидел и хлебал свой суп, как-то пригорюнившись, по-бабьи подперев щеку
рукой, и так, еще продолжая подпирать щеку, и повернулся к дверям. Лицо у него было
доброе, мягкое, немножко бабье, а петлицы с одной шпалой были голубые, авиационные, из
чего Синцов заключил, что попал в летную часть.
Одна нога у старшего политрука была в сапоге, а другая в шерстяном носке. Сапог
лежал на полу, а к столу была приставлена самодельная, искусно вырезанная палка.
«Этот боец, наверное, ему вырезал», – почему-то подумал Синцов, хотя были тысячи
других, куда более важных вещей, о которых он мог бы сейчас подумать.
– Что ж, заходите. – Старший политрук, немного приподнявшись, подал руку. – Эк
подтянуло вас! – сказал он сочувственно. – Голодный?
– Главное бы – чаю! – сказал Синцов: хотя он уже вторые сутки не ел, ему больше
всего хотелось согреться.
– Чай так и так будет, – кивнув на стоявший на столе чайник, сказал старший
политрук. – А вот похлебайте покамест. – И, вытерев хлебом ложку, подвинул по столу
котелок вместе с газетой.
Синцов взял ложку и стал есть, а старший политрук сидел напротив и смотрел на него,
не на то, как он ел, а именно на него.
Не дохлебав несколько ложек, Синцов поймал этот взгляд и вспомнил, что сидит в
шапке. Тогда, с трудом оторвавшись от ложки и котелка, он обеими руками взялся за шапку
и, охнув от боли, снял ее. В одном месте она немного приклеилась к бинтам.
– Ранены? – Старший политрук увидел бинты с темным пятном крови.
Но Синцов дохлебал последние две ложки и лишь после этого ответил:
– Не сильно. Оглушило так, что еле очухался, а сама рана – только кожу с волосами
содрало…
– А где перевязывались? – Старший политрук налил и пододвинул Синцову кружку
чая.
Вопрос был естественный: Синцов шел, не снимая шапки, и бинты остались почти
свежими. Он рассказал, где и как его перевязывали, и, начав с этого, рассказал и все
остальное.
Сидевший перед ним старший политрук тоже в июне и в июле выходил из окружения с
самой границы, потом лежал в госпитале, досрочно выписался и всего три дня, как снова
попал на фронт. Он сочувственно слушал Синцова и не находил в его рассказе ничего
удивительного, кроме того разве, что человек, с которым все это случилось, сидит сейчас
перед ним живой и в общем здоровый.