Page 126 - Живые и мертвые

Синцов теперь увидел лицо хирурга, которое не мог видеть, пока сам сидел у него на
табуретке, и понял, какую муку терпит этот человек, вынужденный действовать как коновал.
Немец не будет ждать, а он хотел пропустить побольше раненых через свои поневоле
жестокие, но умелые руки. Его львиное лицо с седыми бровями, широким раздавленным
носом и жесткими, по-кошачьи торчавшими усами было потным от напряжения, несчастным
и свирепым. Будь у него возможность, он, наверное, полоснул бы по горлу своим скальпелем
этого проклятого немца, как автомат твердившего ему: «Шнеллер! Шнеллер!..»
Ровно через час колонну снова построили. Часть раненых перевязать не успели, но
лейтенант с журавлиными ногами посмотрел на свои часы, и после этого все остальное уже
не имело значения. Конвоиры спешили довести пленных до назначенного места; они злее
покрикивали и прибавляли шагу.
Но вдруг все это сразу кончилось, и колонна надолго стала. Впереди была пробка из
немецких машин, и отсюда казалось, что ей нет конца. Колонна пленных, конечно, могла
свернуть и в обход, но в этом месте лес с обеих сторон теснился к дороге, и, кажется,
лейтенант с журавлиными ногами не склонен был обходить пробку лесом.
– Вот и встали! – сказал Синцову боец с перевязанной шеей; они опять шли рядом.
– А тебя не перевязали, не успели? – спросил Синцов.
– А у меня не рана, у меня чиряк… Теперь стоять будем, – продолжал он. – Думаешь,
порядок у них?! Ничего у них не порядок, тоже беспорядок. Когда прошлый раз в лагерь
гнали, за два дня, пока не убежал, таких у них пробок нагляделся и каждый раз думал: где
только наша авиация? – Он помолчал и сказал мечтательно: – Эх, закурить бы сейчас с горя!
Синцов ничего не ответил, но соседу его не молчалось:
– Когда тебя перевязывали, видал, лежали люди на полу?
– Видал, – сказал Синцов. – Одна, по-моему, женщина…
– Не одна, а все! Мне повариха, когда суп наливала, сказала. Все бабы, и все с руками
пооторванными. Наши там, у противотанкового рва, в одном месте заминировали, так они
баб эти мины руками выкапывать заставили. А кто насмерть подорвался – их прямо там, во
рву, и зарыли.
Весь день, с первых минут плена, Синцов находился в состоянии крайнего угнетения,
но сейчас ему вдруг снова стало небезразлично, расстреляют или не расстреляют его немцы,
дойдет он или свалится по дороге и будет пристрелен… Ему снова захотелось во что бы то
ни стало спастись, и не просто спастись, а спастись, чтобы потом убивать немцев за этот
противотанковый ров, который руками засыпают женщины, за эти оторванные женские
руки…
Когда первые два ИЛа с ревом пронеслись над дорогой, ни Синцов, ни другие пленные
еще не поняли, что произошло. Они поняли это в следующую секунду по немцам: немцы
стали прыгать в кюветы прямо с бортов машин, конвоиры бросились на землю, а над шоссе
проносились и проносились все новые самолеты…
Кто-то пронзительно предсмертно закричал, часть пленных попадала на дорогу, а
несколько других продолжали стоять и смотреть в небо как завороженные.
– Нидер! Цу боден! Легт ойх!.. [Ложись! Ложись на землю! Ложитесь!] – кричал
пленным, распластавшись на земле, немецкий лейтенант.
С него соскочило все его спокойствие, он орал и суетливо дергал из кобуры
зацепившийся парабеллум. Наверно, ему было страшно и позорно лежать, как червю, на
шоссе, в то время как эти пленные стояли во весь рост у него над головой. Но самолеты
продолжали мелькать, строча из пулеметов, и у него не было сил ни заставить себя встать, ни
заставить этих пленных лечь. Нет, он заставит их лечь!
– Цу боден!.. – закричал он и стал из парабеллума стрелять в кучку все еще стоявших
на шоссе пленных.
– Товарищи, бежим! – неожиданно для себя крикнул Синцов, увидев, как, схватясь за
голову, упал к его ногам боец с перевязанной шеей. – Бежим! – крикнул он еще раз,
перескочил через кювет и, ломая кустарник, бросился в лес, слыша, как еще несколько