Page 125 - Живые и мертвые

и с нее. Дорога была перерезана нашим противотанковым рвом. Толпа женщин под конвоем
засыпала теперь этот ров лопатами и руками.
– Да, не жалеют труда людского! – выкрикнул кто-то в колонне.
– Наказывают! – тоже громко отозвался другой. – Сами, мол, рыли против нас, а теперь
руками закапывайте!
– Швайген!
Женщины, отрываясь от своей подневольной работы, через плечо поглядывали на
пленных, и их конвоиры, заметив это, кричали на них грубыми, простуженными голосами.
– Матерятся, наверное, по-своему, – сказал Синцову боец с перевязанной шеей.
Через километр после противотанкового рва конвоиры остановили колонну у сильно
разбитого артиллерией пустого села, на краю которого стояло почти невредимое каменное
здание с надписью: «Роддом».
Несмотря на войну и на все разрушения кругом, в здании еще осталось что-то
неуловимо новое. Должно быть, оно было закончено весной или в начале лета, перед самой
войной.
Оказывается, колонну остановили у этого дома, чтобы покормить и перевязать
раненых. И то и другое делалось русскими руками. На кухне роддома, на полу, были свалены
горы картошки и кормовой свеклы. Две женщины варили на плите похлебку в ведре и
большом эмалированном тазу. В кухне пахло очистками, землей и дымом. Здесь готовили не
для пленных, а для населения, согнанного на земляные работы; но, как видно,
сопровождавший колонну лейтенант был в курсе дела и пришагал своими длинными ногами
вместе с колонной прямо сюда.
На кухне было всего десять алюминиевых мисок; пленные выстроились в очередь, и
повариха наливала в каждую миску по одному половнику бурды с недоварившейся,
полусырой картошкой и свеклой, а когда видела среди подходивших людей особенно
изможденных, каждый раз громко, во всю грудь всхлипывала от жалости.
Варево было горячее, как огонь, но все ели спеша и обжигаясь, стараясь не задержать
товарищей. А немец стоял около поварихи и следил, чтобы не наливала лишнего и чтобы
никто из пленных не подошел по второму разу.
Синцов, обжигаясь, выхлебал всю миску супа, и его чуть не вырвало. Закрыв рот рукой,
он проглотил подступавшую к горлу тошноту и пошел в соседнюю с кухней комнату, где
перевязывали раненых.
Должно быть, раньше это была палата для рожениц, но сейчас там стояли только стол и
две табуретки. У одной из стен на застеленном грязными простынями сене лежало несколько
накрытых чем попало тел. Кто-то протяжно стонал. Кажется, это была женщина.
Раненых перевязывали двое: старая кривобокая инвалидка сестра и врач, огромный
старик с лицом льва и руками еще сильными и умелыми, но то и дело подрагивавшими, то ли
от старости, то ли оттого, что и здесь, как в кухне, над душой стоял немец. Только тот немец
говорил: «Генуг! Генуг!» [Хватит! Хватит!], а этот повторял: «Шнеллер! Шнеллер!»
[Быстрей! Быстрей!]
– Терпи, – сказал врач Синцову, когда тот сел на табуретку и подставил голову.
Плеснув на рану зашипевшей перекисью водорода, он грубо, цепляя обрывки кожи,
несколькими взмахами ножниц выстриг волосы по краям, потом мазнул йодом так, что
Синцов завыл от боли, положил что-то сверху, еще раз больно надавив на рану пальцами, и,
подтолкнув Синцова, чтобы пересаживался на следующую табуретку, сказал сестре:
– Бинтуй!
А на место Синцова уже садился следующий, с раздробленными пальцами руки.
Сестра, припадая на короткую ногу и вихляя плечом, стала перевязывать Синцову
голову, что-то приговаривая сердитым шепотом. Сначала Синцов не мог понять, а потом
понял, что она ругает немцев за то, что они стоят над душой у Николая Николаевича и не
дают ему спокойно работать. Наверное, оба старика – и врач и сестра – целую вечность
работали вместе, и она сейчас переживала за своего хирурга больше, чем за раненых.