Page 129 - Живые и мертвые

– Вот уж не думал, что на двадцать километров фронт перемахну и прямо к летчикам
выйду! – Синцов отодвинул от себя пустую кружку.
Старшему политруку, видно, уже не в первый раз приходилось разъяснять это
недоразумение, он усмехнулся:
– Не глядите на петлицы. Это я в начале войны комиссаром БАО был. Мы не летчики,
мы стройбат. Прежних командира и комиссара немцы одной бомбой списали. Меня прямо из
госпиталя, а нового командира из райвоенкомата прислали. Третий день роем день и ночь.
Один рубеж, что в первый день рыли, уже оставили. – Он сердито покачал головой. – А по
мне, чем вот так пахать да оставлять, лучше бы в бой за Москву, как пехоту, бросили! Хотя,
говорят, винтовок не хватает. Где-то лежат, а мы по ним плачем!
– Значит, тяжело под Москвой? – со страданием в голосе спросил Синцов.
Уже сколько раз за эту войну ему думалось, что самое тяжелое осталось позади, а оно
опять оказывается впереди! Да и сами слова, которые он сейчас впервые вслух произнес, –
«под Москвой», – вдруг потрясли его, хотя и были сказаны его собственным голосом. Под
Москвой!.. Чего уж страшней!
– Мы, конечно, кроты, наше дело – землю рыть, но, видимо, тяжело, – помолчав,
неохотно выговорил старший политрук и, посмотрев на бледное лицо Синцова, на повязку,
добавил: – Тут медсанбат недалеко.
Синцов покачал головой:
– Нет, я воевать хочу, раз такое дело! Если разрешите, пересплю где-нибудь у вас, а
утром пойду.
– Куда?
– На фронт, с любым пополнением. На большее без документов пока не рассчитываю, а
бойцом, считаю, возьмут!
Старший политрук не удивился: он уже с середины рассказа Синцова ждал этого
признания, потому что те, кто выходил из окружения при документах, обычно начинали с
того, что с гордостью предъявляли их. Синцов рассказал, как именно он оказался без
документов. Рассказал – и вдруг почувствовал, что его собеседник впервые за все время
смотрит на него с недоверием, как бы говоря: «Ну, чего плетешь? Ну, изорвал или зарыл,
когда немцы подошли… Ну, понятно!.. И так бывает. А зачем врать-то?»
– Что ж, – сказал старший политрук вслух, – раз так, ночуйте тут с бойцом, который вас
встретил, с Ефремовым, а я поеду. Полуторка уже, слышу, за мной приехала.
За окном действительно недавно загудела и стихла машина.
– Тут у нас дел хватает: здесь рвы, там завалы… Да и как же иначе… – Он хотел
продолжать, но остановился: после того как Синцов сказал ему что-то, чему он не поверил,
его не тянуло к дальнейшей откровенности. – Поспите, – повторил он. – А утром мы с
комбатом отправим вас по команде… Ефремов, а Ефремов!..
– Слушаю вас, товарищ старший политрук! – сказал боец, вырастая на пороге.
– Помоги, пожалуйста, Ефремов, сапог надеть… После ранения целая история… – Эта
фраза была адресована уже Синцову. Старший политрук стеснялся, что ему приходится
обращаться за помощью.
Ефремов, наклонясь, придержал сапог, старший политрук, кривясь от боли, всунул туда
ногу. Потом взял прислоненную к столу палочку и вышел, прихрамывая.
Синцов пошел за старшим политруком, но тот только сказал на ходу несколько слов
Ефремову и, уже не оборачиваясь, влез в кабину полуторки.
– Опасной бреетесь? – спросил Ефремов, проводив взглядом машину.
– Бреюсь.
– А то, может, побрить вас?
У Синцова не было ни сил, ни желания отказываться. Странно сидеть на табуретке,
откинув назад голову, и чувствовать, что тебя бреют!
Ефремов брил его, а его все сильнее клонило в сон, и он, с трудом соображая, сквозь
сон слышал, что батальон уже третий рубеж строит, а мы все пятимся да пятимся, и что