Page 133 - Живые и мертвые

чужой ему! Старший лейтенант не поверил Синцову, и Синцов чувствовал себя несчастным,
несмотря на то что он не любил и не уважал этого старшего лейтенанта и не чувствовал себя
виноватым ни перед кем, а уж тем более перед ним.
Лежа с открытыми глазами, Синцов думал о Золотареве: «Жив он или убит – никто,
кроме него, не скажет, что же было там, в лесу, когда я потерял сознание. Он ли позаботился
обо мне, или я сам сделал это в беспамятстве – снял, зарыл, а потом не нашел? Или было еще
что-то, чего я не знаю и о чем даже не могу догадаться?.. Но что же тогда говорить людям,
которые не верят мне?.. Говорить то, что я знаю, или придумывать то, чего не знаю?..»
Он спрашивал себя, а в глубине его памяти ворочалась все одна и та же, наверно,
навсегда врезавшаяся фраза Серпилина, после переправы в первый день окружения: что
легче стать к стенке, чем самому у себя сорвать комиссарские звезды.
Он вспомнил бойца там, в первые часы плена, и его вопрос: «Снять успели?..» Потом
вспомнил вдруг ставшие недоверчивыми глаза старшего политрука, потом со все еще не
прошедшей яростью вспомнил вопросы старшего лейтенанта и с внезапно возникшей в
глубине души спокойной решимостью идти, не отступая, подумал, что Особый отдел – как
раз то место, куда и надо явиться, раз ему не верят. Разговор со старшим лейтенантом так
хлестнул его по лицу, что уже, помимо собственной воли, ему мерещились другие лица,
другие недоверчивые вопросы, другие глупо торжествующие глаза: «Ага! Сейчас я тебя
поймаю!» Нет, он пойдет именно туда, где по долгу службы обязаны проверить все, от
начала до конца, и пойдет теперь же, не откладывая! Пусть проверяют! Если могут. А если
не могут, – пусть пошлют в строй и проверяют в бою!
Он спустил ноги с лавки, надел сапоги, ватник и шапку и, переступив через мирно
посвистывающего во сне Ефремова, вышел в сени. Из вторых дверей на пол ложилась слабая
полоска света. Синцов распахнул дверь и вошел в соседнюю комнату. Старший лейтенант
спал ничком, уткнувшись в подушку, положив грязные сапоги на обрывок газеты. Ремень с
кобурой лежал рядом с ним на табуретке, а планшетка – на столе. Лампа еще горела,
закоптив все стекло.
– Старший лейтенант, – окликнул Синцов и, не сбавляя голоса, повторил: – Старший
лейтенант!
Но старший лейтенант спал как убитый.
Сначала Синцов хотел разбудить его и сказать, что сам намерен сейчас же, немедля,
идти в Особый отдел, с конвоем или без оного – это уже как заблагорассудится товарищу
старшему лейтенанту. Но, окликнув его два раза и не разбудив, передумал. Подойдя к столу,
он не спеша открыл планшетку, вырвал листок из лежавшей в ней полевой книжки, вытащил
оттуда же из ушка заботливо очиненный карандаш, написал несколько слов и, взяв с
табуретки тот самый пистолет, за который в разговоре с ним хватался старший лейтенант,
положил пистолет поверх записки. Уже подойдя к дверям, он еще раз окинул насмешливым
взглядом всю эту картину: спавшего без задних ног старшего лейтенанта, догоравшую
лампу, записку с положенным поверх нее пистолетом…
«Да, попади к тебе настоящий диверсант, плохо бы тебе пришлось!»
На улице уже светало, дорога поднималась от выселок вверх по косогору, и там версты
за две серели крайние дома деревни. Ефремов как раз рассказывал о том, как он в темноте
топал в эту гору; колебаться, куда идти, не приходилось.
Пройдя с километр, Синцов посторонился, чтобы пропустить несшуюся навстречу
полуторку.
«Может быть, как раз за старшим лейтенантом», – усмехнулся он тому, какая будет
кутерьма, когда проснется старший лейтенант, и пошел дальше.
Ефремов проснулся, услышав, как возле дома гудит машина. Вскочил, откинул мешок,
которым было занавешено окно, – на улице было уже светло, – и, обернувшись, увидел, что
политрука нет на месте. Он заглянул в соседнюю комнату: не зашел ли политрук к старшему
лейтенанту? Но старший лейтенант, тоже услышавший гудок, лежал в комнате один, еще
мыча сквозь сон и в два кулака протирая глаза.