Page 136 - Живые и мертвые

не обратил на это внимания.
– А знаешь, я потом встретил того капитана-танкиста, и он…
– Смелый мужик, но холера! – перебил Люсин.
– Нет, ты слушай! Он говорил даже, что они тебя к медали представили, но потом,
когда ты в редакцию вернулся, похерили.
– Ну и наплевать! – сказал Люсин, хотя ему было вовсе не наплевать. И, обернувшись к
Синцову, раздвинул борта шинели. – Видал?
На груди у него была новенькая медаль «За отвагу».
– И без их помощи получил!
– За что?
– За ельнинские бои. С начала до конца в одной дивизии просидел. И угадал: как раз
она Ельню и взяла. Командиру дивизии – Героя, а мне – медаль!
Он непроизвольно сказал о командире дивизии и о себе так, словно только о них двоих
и стоило говорить.
– Значит, не ругали меня танкисты! – Люсин не удержался и возвратился к приятной
для него теме.
– Нет.
– А что они еще говорили?
– Да больше ничего. Разговор о тебе так, мельком зашел, – сказал Синцов, не заметив,
как этим «мельком» задел Люсина. – Не успели поговорить, через два часа опять в
окружение попали.
И он стал вперемежку рассказывать о двух своих окружениях – о первом и о втором.
Люсин несколько раз перебивал его через плечо вопросами и замечаниями и, только
когда Синцов сказал о письмах, отправленных с Мишкой Вайнштейном, опять повернулся
всей грудью:
– Да ну? Вот где он был, оказывается! А его потом искали, искали… Никаких следов!
Пропал!
– Пропал… – глухо, как эхо, повторил Синцов, на секунду явственно, как живого,
увидев перед собой Мишку, заботливо засовывающего в карман гимнастерки листки того,
недошедшего, значит, письма. Пропал… А тогда казалось, что все будет наоборот…
– Пропал! – повторил Люсин. – А ты что, не знаешь?
– Откуда ж я знаю?..
– Ну да, конечно.
– Ну ладно, бог с ними, с моими баснями! – вдруг посреди рассказа прервал себя
Синцов, вспомнив слова старшего лейтенанта и с облегчением подумав о перемене в
положении, которая произошла между тем Синцовым, который сидел ночью в избе и
выслушивал подозрительные вопросы старшего лейтенанта, и тем Синцовым, что ехал
сейчас вместе с Люсиным в Москву. – Расскажи, что в редакции, а главное, что на фронте
творится, и в Москве, и вообще…
– На фронте, насколько я понимаю, дерутся, – сказал Люсин. – Немцы жмут, а мы
деремся. Что же нам больше делать?
Хотя положение в армии, из которой он возвращался, на самом деле было тяжелым и
она отступала под ударами немцев, но Люсин, проведя последние дни на передовой,
несмотря ни на что, возвращался в редакцию в лучшем настроении, чем уезжал. Он уезжал
тогда в неизвестность, в пучину слухов о происшедшей катастрофе, но даже самая тяжкая
действительность отступления все-таки вблизи оказалась лучше того, что он представлял
себе издали. Кроме того, он возвращался живой и здоровый… Он ответил Синцову правду,
хотя и выразил ее с некоторой развязностью человека, спешащего подчеркнуть свою
бывалость.
– А что в Москве, не знаю. Возможно, кое-кто и в штаны наклал, были такие
настроения, когда я уезжал. Приедем – увидим, – добавил он с интонацией ревизора.
Тем временем они проехали мост, по сторонам которого зарывали в землю бетонные