Page 137 - Живые и мертвые

коробки дотов, потом миновали противотанковый ров и уходившую за горизонт полосу
сваренных из рельсов рогаток, потом несколько рядов кольев, приготовленных под колючую
проволоку, и снова еще не врытые в землю бетонные коробки дотов.
– Всюду строят. Я тоже вчера из окружения прямо на стройбатовцев вышел, – сказал
Синцов.
Неизвестно, как бы повернулось дело, не начни он этот разговор, но он начал его, а
начав, неотвратимо добрался до того места, из которого Люсину стало окончательно ясно,
что он везет с собой в Москву человека без документов.
Конечно, Люсину, попавшему на фронт в первые дни войны, такие случаи были не в
новинку, но зато ему в новинку было то, что именно он, Люсин, а не кто-нибудь другой, и
именно сейчас, когда немцы под Москвой, на свою ответственность везет в Москву
человека, вышедшего из окружения безо всяких документов. Собственно говоря, мысль о
такой возможности возникла у него сразу, в первую же секунду, когда Синцов спросил:
«Довезешь?» – и этой мыслью и была вызвана та крошечная пауза, которую сделал Люсин,
прежде чем сказать: «Конечно!» Но тогда, когда они садились в машину, у него не хватило
духу сразу спросить об этом: в повадке Синцова было что-то такое уверенное, что язык не
повернулся. А теперь Синцов сам запросто рассказывал, что у него нет никаких документов.
Да еще ругал этого старшего лейтенанта, который, по мнению Люсина, может, и был
дурковат, но в общем-то действовал правильно.
Синцов продолжал рассказывать, не заметив того, как шея Люсина впереди вдруг стала
негнущейся, деревянной, Люсин перестал поворачивать голову, а в паузах вместо прежних
восклицаний и вопросов с трудом выдавливал из себя короткие «да-да».
А Синцов все еще не замечал этого и продолжал говорить. То, что у него нет
документов, особенно после вчерашней истории со старшим лейтенантом, представлялось
ему бедой, которую еще придется расхлебывать. Но сам факт, что он сейчас ехал с
Люсиным, не в пример старшему лейтенанту знавшим, кто он и откуда, ехал в редакцию, где
его тоже знают и где он, возможно, служил бы и до сих пор, не забудь они его в госпитале в
Могилеве, – все это, вместе взятое, на время приглушило в нем ощущение действительных
размеров свалившейся беды.
Он все еще говорил и говорил, увлекшись и совершенно не замечая, что Люсин
перестал реагировать. Ему и в голову не могло прийти то, о чем думал сейчас Люсин, а
между тем Люсин думал о вещах, имевших отношение ко всей будущей судьбе Синцова.
Один контрольно-пропускной пункт они проехали еще до начала разговора о
документах, проехали без подробной проверки. Боец с флажками только поглядел на
притормозившую машину, увидел, что в ней все военные, и пропустил.
Но сейчас впереди, на девятнадцатом километре, им предстояло остановиться на
первом уже собственно московском КПП, отличавшемся особенной строгостью. Люсин
помнил это еще по своему выезду из Москвы и сейчас жестоко ругал себя за легкомыслие, с
которым забрал в машину Синцова.
«Вот дурак! Надо было сразу спросить, – мучался он, готовый стукнуть себя кулаком
по лбу. – Спросить и не взять, посоветовать, куда явиться, и пообещать сообщить в
редакцию! А теперь что?..»
– Товарищ политрук, – словно отвечая его мыслям, сказал шофер, обеспокоенный и
рассказом Синцова, и еще больше хмурой физиономией Люсина, – двадцать второй
проехали, сейчас двадцать первый промахнем, а там на девятнадцатом и КПП…
Люсин ничего не ответил, еще с полкилометра проехал молча, борясь с собой, и вдруг
строго сказал:
– Остановите машину! Давай-ка выйдем на минуту, – повернулся он к Синцову.
Синцов вышел, недоумевая, почему они остановились именно здесь.
Как раз в этом месте на шоссе никого не было. Справа виднелся лес, слева – поля и
дачные домики. Он силился вспомнить, как называется эта подмосковная местность, но не
мог.