Page 139 - Живые и мертвые

Он повернулся и, продолжая держать руки за спиной, долго глядел вслед машине, пока
она не скрылась из виду.

11

Школа связи, в которой Маша Артемьева училась уже три месяца – с середины июля,
размещалась на дачах бывшей лесной школы, на тридцатом километре старого Калужского
шоссе.
Под вечер 16 октября Машу и ее подругу Нюсю Журавскую отпустили переночевать в
Москве, чтобы взять дома кое-что из носильных вещей. Вещи могли понадобиться им в тылу
у немцев.
Было холодно и ветрено; обе женщины всю дорогу проехали в кузове грузовика,
шедшего в Москву за продуктами. Они лежали на соломе, натянув поверх себя толстый
брезент, которым обычно накрывали груз. Маша пригрелась, и ей в темноте под брезентом
казалось, что это не грузовик, идущий за продуктами в Москву, а тот ночной самолет, на дне
которого, вот так же лежа в темноте, она пересечет фронт и будет выброшена с парашютом в
тылу немцев. Курс занятий кончился неделю назад, и сейчас она с ночи на ночь ждала
последнего инструктажа и отправки.
Она уже знала, что будет выброшена вместе со своей рацией на одну из трех
возможных точек вблизи Смоленска и что ей придется потом идти в город на агентурную
работу. По легенде, которая была для нее составлена в дополнение к паспорту на чужое имя,
она бывала в Смоленске в детстве, вместе с матерью, а теперь, не успев уехать из Витебска,
потеряв во время бомбежки мать и проскитавшись несколько месяцев в поисках пристанища,
решила добраться до Смоленска, к жившей там тетке. Адрес этой тетки – живого человека, с
настоящими, а не липовыми, как у Маши, именем и фамилией – и был той явкой, которую ей
предстояло заучить в последний момент, перед вылетом.
Маша лежала в кузове грузовика, прижимаясь грудью к теплой Нюсиной спине, и, чуть
слышно шевеля губами, повторяла: «Вероника, Вероника…»
Вероника было имя той девушки, за которую ей предстояло выдавать себя, и это имя ей
не нравилось. Ей казалось, что она никогда не сможет откликаться на него так просто, без
всякого удивления.
«Вероника, Вероника…» – неслышно твердили ее губы.
С той секунды, когда сегодня после вечерней поверки командир роты скомандовал:
«Всем разойтись! Артемьева и Журавская, ко мне!» – Маша почувствовала, как будущее
надвинулось и стало из будущего настоящим.
Она не ошиблась. Командир роты дал им увольнительные до утра, с тем чтобы они
взяли у себя на квартирах в Москве «гражданское», как он выразился, платье. Это значило,
что не только Машу, но и Нюсю забросят на агентурную работу: радисток, которых
забрасывали в партизанские отряды, посылали в обмундировании и полушубках.
«Зря ее сюда…» – подумала Маша о своей подруге. Она думала об этом уже несколько
раз. Ей казалось, что Нюся, слишком нежно воспитанная и слишком неопытная, еще ничего
не видевшая в жизни, не годилась для агентурной работы. Кроме того, она слишком
бросалась в глаза своей красотой, на нее могли сразу обратить внимание…
О себе Маша не думала этого. Она больше всего боялась самого полета, особенно с тех
пор, как неделю назад у нее при тренировочном прыжке не раскрылся парашют и она едва
успела выдернуть кольцо запасного.
Она перевернулась на соломе, прижалась к Нюсе холодной спиной и чуть приоткрыла
брезент, чтобы хоть одним глазом видеть летевшее над грузовиком небо. Это было вечернее,
осеннее, холодное небо, без луны и звезд, без облачков и тучек, серое и ровное, такое, что
сколько ни гляди, все равно ни на нем, ни сквозь него ничего не увидишь.
«Есть же на свете люди, которые хоть что-то знают, хорошее или дурное! – подумала
Маша. – Вот Нюся знает, что ее отец был в окружении, вышел и сейчас – ведущий хирург