Page 141 - Живые и мертвые

госпиталь или воевал в какой-нибудь другой части, написал бы. Значит, где-то в окружении.
Что же еще?»
Так она думала, успокаивая себя, думала, стараясь быть твердой и отвергая все другие
возможности. Но вместе с тем в душе ее жило щемящее чувство, почти материнское, почти
такое, какое она испытывала, вспоминая о дочери. И когда она ослабевала и давала волю
этому чувству, муж – большой, сильный, широкоплечий человек – казался ей меньше малого
ребенка…
И земля и война казались ей тогда невообразимо огромными, и на этой войне затерялся
один, никому не известный, никому не нужный, кроме нее, маленький человек – ее муж… И
то, что из этого огромного далека какая-то нить вдруг свяжет его, затерянного там, с ней,
оставшейся здесь, в такие минуты казалось ей чудом.
Это чувство испытывала она и сейчас, глядя в медленно движущееся над грузовиком
низкое серое небо. Это небо не хотело ответить ей ни на один ее вопрос, хотя, казалось,
знало все. Маша не знала, но ведь кто-то же знал, где сейчас он, что он делает, где лежит, что
думает. Главное, где он?
«Любовь… – вдруг подумала Маша. – А что такое любовь? Что нам было хорошо с ним
или что я тоскую по нему и, бывает, плачу ночами? Что не хочу смотреть ни на кого
другого? Или что пишу ему письма, которые некуда отправлять? Да, все это так, и все-таки
все это так мало по сравнению с тем, что я чувствую, что хочу и не умею сказать! Не знаю,
не знаю… А чего я хочу сейчас больше всего? – снова спросила она себя. – Больше всего я
хочу…»
Она задумалась и твердо ответила себе, что больше всего она хочет сейчас быть там,
где он…
«А если там страшно и меня могут убить? Все равно хочу! А если нас ранит? Все равно
хочу, пусть ранит обоих! А если умрем? Все равно, пусть вместе умрем…»
И, кто знает, может, именно эти мысли и были сейчас, в пожаре войны, ответом на тот
главный вопрос, задумавшись над которым она только что шептала: «Не знаю… не знаю…»
Маша опять наглухо прикрылась брезентом от задувавшего в кузов ветра и еще раз
повернулась на другой бок. Мысли о муже заставили ее вздохнуть прямо в ухо подруге, и та,
выпростав из перчатки руку, погладила ухо: ей стало щекотно.
– Хитрая: греешься об меня! – сказала Нюся и сладко зевнула. – Хорошо, если бы газ
горел, зашли бы ко мне, помылись…
– А что же, может, и горит, – сказала Маша.
– Вряд ли. Сводка-то какая, просто ужас!..
И хотя она сказала «ужас», и хотя их обеих, так же как и других курсанток,
прочитавших вчерашнюю сводку со словами «Положение на Западном направлении фронта
ухудшилось», ужаснули и поразили эти слова, но все-таки всего ужаса этой сводки они еще
не поняли.
Их школа жила замкнутой жизнью, жила мыслями, устремленными в недалекое и
опасное будущее там, за линией фронта. Закутываясь на ночь в жесткую бязевую простыню
и пегое казарменное одеяло. Маша думала всегда об одном и том же – о том, как кончатся
эти тихие дни в лесной школе, с занятиями у доски, со сборкой и разборкой
радиопередатчиков, с завтраками, обедами и ужинами в заведенное время, с ночными
шепотами о будущем, и начнется само это будущее там, за линией фронта. Она думала о том,
как в первый раз придет на явку и какими будут те люди, с которыми ей придется работать:
верными, надежными или вдруг кто-нибудь из них окажется предателем? Она думала о том,
что если попадется в руки к немцам, то ее будут пытать, и она, что бы с ней ни делали,
должна молчать обо всем, что узнала здесь, в этих тихих домиках детской лесной школы,
которая давно уже не лесная и не детская…
Логика их жизни была такова, что эти мысли о будущем порой невольно оттесняли у
Маши и ее подруг мысли о том, что сегодня делается на фронте. Они прежде всего и с
особенным вниманием прочитывали сообщения из-за линии фронта о том, как товарищ С.