Page 162 - Живые и мертвые

другое, был в плену, бежал из плена и в конце концов пришел к ней.
Сюжет этой истории был слишком хорошо знаком Шмелеву по другим похожим
рассказам и собственному опыту человека, уже успевшего два раза туда и обратно пересечь
линию фронта.
Но трагический смысл того, о чем говорила Шмелеву эта сидевшая перед ним молодая
женщина, будил отзвук в его собственной душе, потому что он успел повидать в тылу врага
вещи и похуже тех, что услышала эта женщина от своего мужа, и помнил минуты, когда
только выдержка и опыт помешали ему принять ошибочное решение.
По мнению Шмелева, положение, в котором оказался муж этой женщины, было
действительно трудным, и даже если он под конец поступил не самым лучшим образом, его
нельзя было винить так, словно в этом не был виноват никто, кроме него.
Но когда Маша, рассказывая, как Синцов попал в Москву, и глядя на Шмелева
ожидающими глазами, искала у него подтверждения, что в конце концов все будет хорошо,
он не мог поручиться за это. Да, если ее муж попадет в руки не к сухарям, а к людям, то они
пошлют его на фронт и он еще повоюет. Но если он попадет к какому-нибудь крючкотвору,
тут еще бабушка надвое сказала. С такими никогда не знаешь, чем кончится!
А Маша говорила, и смотрела на Шмелева, и чувствовала странное раздвоение между
теми утвердительными «да-да», «так-так», которыми он изредка отзывался на ее слова, и тем
недовольным выражением лица, которое у него было при этом.
И когда она договорила все до конца и он спросил ее, все ли, и она сказала, что все, и
он коротко сказал: «Ну что ж, вы свободны, хорошо», – она почувствовала: нет, не хорошо.
Он так же, как она, хочет, чтоб все было хорошо, но не знает, будет ли это так, несмотря на
все свои «да-да» и «так-так».
Маша уже пошла было к двери, когда Шмелев остановил ее.
– Вот что, – вдруг решившись, сказал он о том, о чем думал все время, слушая ее. – То,
что вы мне рассказали о муже, можете не рассказывать больше никому. Говорю вам это
официально. Я это знаю и учитываю, а кроме меня, этого никому нет нужды знать. Понятно
вам?
Маше было не совсем понятно, почему он так сказал, но она испытала облегчение
оттого, что ей больше не придется повторять своих признаний.
– Понятно.
– В семнадцать часов явитесь ко мне вместе с инструктором вашей группы. Идите!
Маша вышла. В дверь заглянул адъютант.
– Подождите, – сказал Шмелев.
Он был взволнован, и ему хотелось несколько минут побыть одному.
Почти не знавший страха, когда ему приходилось отвечать только за самого себя,
Шмелев не очень-то любил отвечать за других.
За эти несколько секунд в его голове пронесся целый ряд быстро сменявших друг друга
соображений. Отменить или не отменить в связи с услышанным отправку этой курсантки в
тыл к немцам? Сам он был уверен в ней и не видел причин отменять ее полет, но полет
можно было и отменить, поскольку другие люди в школе могли держаться на этот счет
другого мнения.
«А как сама она? – подумал он. – Собирались отправить и не отправили – для нее это
будет целой трагедией. Даже если она не узнает, что ее должны были отправить сегодня, она
будет ждать, что ее отправят со дня на день, а ее все не будут и не будут отправлять, и она
решит, что ей не доверяют. А это самое худшее для разведчика, это может сделать его
навсегда непригодным к своей профессии».
Если он Шмелев, поделится рассказом, который сегодня услышал от курсантки
Артемьевой, с комиссаром школы (тем самым, к которому Маша предпочитала попасть
вместо Шмелева), то этот, может, и неплохой, но в таких делах сугубо формальный человек
непременно предложит отложить отправку Артемьевой. И сделает это так, что Шмелеву
будет уже неудобно настаивать. Если же он сам ничего не скажет об этом комиссару школы,