Page 163 - Живые и мертвые

а Артемьева проболтается, то он, Шмелев, не только не придавший значения своему
разговору с курсанткой Артемьевой, но и ни с кем не поделившийся этим разговором, будет
и вовсе в странном положении.
И при всем этом ее нужно посылать, нужно для дела, нужно для нее самой, нет никаких
причин не посылать!
«Пошлю! – обозлился Шмелев. – Возьму на себя ответственность и пошлю, без всякой
предварительной говорильни!»
Итогом всех этих мыслей и было то восклицание, которым он остановил Машу в
дверях. Теперь, когда он сделал так, как решил, и она ушла, он желчно усмехнулся над
собой. Подумаешь, храбрец начальник школы, который решился на великое дело – послать
своего агента, в которого он верит, туда, куда он считает нужным его послать!
«Эх, Шмелев, Шмелев, – вспомнил он уязвивший его когда-то на Халхин-Голе упрек
своего непосредственного начальника, – орден на груди, грудь прострелена, военный
человек, а гражданского мужества ни на грош».
Насчет «ни на грош», положим, и тогда было неправдой, но теперь, когда на груди уже
два Красных Знамени, за плечами новая гора пережитых опасностей, а немцы стоят под
Москвой, пора тебе, полковник Шмелев, проявлять все свое гражданское мужество, сколько
есть за душой. Если не сейчас, то когда же?
Халхин-Гол! Вот уж поистине горькая доля, – видев своими глазами, как стерли там в
порошок японцев, через два года пережить все то, что он пережил на этой войне. Летать
через фронт в окруженные армии, налаживать агентуру в городах, о которых и в самом
дурном сне бы не приснилось, что сдадим их немцам! А тысячные колонны наших пленных
на дорогах и вереницы горелых танков, тех самых, что когда-то решили успех при
Баин-Цагане, – душа переворачивалась от этого зрелища!
Да, сейчас многое из того, что происходило на Халхин-Голе, виделось ему в другом
свете, чем раньше. Он и теперь не считал, что японский солдат хуже немецкого, но как-никак
у нас было тогда двойное, если не тройное, превосходство в технике, а что это такое – мы
теперь узнали на собственной шкуре!
«Вообще пора смотреть правде в глаза, – подумал Шмелев, – давно пора. Если бы до
конца, до самого конца посмотрели ей в глаза еще после финской войны, а главное – сделали
бы все надлежащие выводы, может, сейчас все уже оборачивалось бы по-другому. Но и
сейчас не поздно, и не только не поздно, а нужно, необходимо во всех случаях смотреть
правде в лицо!»
Он с досадой на самого себя подумал о том, что у них в школе все еще не говорят
необходимой правды о сложившемся положении. И кому? Людям, которых завтра же
забросят в тыл к немцам и которые там столкнутся не только с действительным положением
вещей, но и с преувеличенными слухами об этом положении, с пропагандой, с клеветой.
Столкнутся, в еще большей мере не готовые к этому, чем та женщина, которая только что
вышла из его кабинета. Это надо изменить, разведчиков надо начать информировать иначе –
правдивее и смелее.
И Шмелев поморщился, подумав о том, сколько больших и малых препятствий
придется ему преодолеть, если пойти на это. Насколько, по крайней мере лично ему, было бы
проще, залечив ногу, снова полететь через фронт и выполнить еще одно из тех рискованных
заданий, к которым он привык и которых, в общем, не боялся!

Самолет давно пересек линию фронта и по расчету времени подходил к Смоленску.
Ночь была ветреная, машину бросало, она то входила в облака, то снова выходила из
них.
Внизу расстилалась однообразная чернота; все было затемнено, и только несколько раз
Маша видела через боковое стекло, как где-то глубоко внизу мелькали точки света. Один раз
их было много, целая цепочка. Сначала Маша подумала, что это деревня, а потом поняла, что
это движущиеся по шоссе немецкие машины: Смоленщина была для немцев уже глубоким