Page 164 - Живые и мертвые

тылом, и они не маскировали фар.
Первый час, пока летели к фронту и перелетали через него, Маша и двое ее
попутчиков, парень и девушка, которых должны были забросить еще дальше,
переговаривались друг с другом, а потом замолчали. Никому не хотелось показывать, как он
волнуется, и в конце концов они расселись отдельно, между загромождавшими самолет
ящиками со взрывчаткой и мешками с медикаментами. Девушка и парень, попутчики Маши,
летели вместе и должны были прыгать вдвоем. Маша лежала на мешке с медикаментами и
завидовала: все-таки когда вдвоем – это не то, что совсем одна.
Было двенадцать ночи. Всего сутки прошли с той минуты, как она вошла в квартиру и
увидела Синцова.
Она зажмурилась, попробовав мысленно собрать воедино все, что случилось, что
говорила она и что говорили ей за эти бесконечные сутки. Попробовала – и не смогла: все
путалось и распадалось на части. То ей виделось ожесточенное лицо Синцова, когда он
говорил о немцах; то она вспоминала, как под диктовку инструктора зубрила наизусть
последние данные: улицу, дом, пароль; то у нее в глазах вставало задумчивое лицо
полковника, говорившего ей: «да-да», «так-так»; то баррикада на шоссе, которой еще не
было утром, но которая уже была вечером, когда они ехали из школы на аэродром, и луч
фонарика, направленный ей в лицо.
Потом ей снова вспомнился полковник, когда уже вечером, перед отправкой, он вдруг
спросил ее, где сейчас ее брат, служивший у него на Халхин-Голе. Она сказала, что брат в
Чите, и полковник, перебросив оба костыля под одну руку, а другую положив ей на плечо,
тихо, так, чтобы услышала только она, сказал: «За мужа своего не волнуйтесь. Все будет в
порядке!» И его рукопожатие было долгим и, как ей показалось, многозначительным. Что он
хотел сказать ей этим «все будет в порядке»? Просто успокаивал или уже справлялся и знал
что-то?
А комиссар школы на прощание тоже потряс ей руку и сказал своим густым басом:
«Помни, Артемьева: все, кто остался тут, тебе завидуют. У нас молодежь вся такая! Не щадя
своей жизни, спешит в бой, каждому не терпится». И, хотя ей обычно нравились и комиссар
и слова, которые он говорил, в эту минуту ей не понравились ни он, ни его слова. Они были
так невпопад ко всему, что творилось у нее на душе, хотя она не хотела оставаться, и готова
была лететь, и не собиралась щадить своей жизни. Но все это было совсем по-другому, чем
говорил об этом он.
Сейчас, когда она чувствовала, что проводит в самолете последние минуты, ей было
просто страшно. Так страшно! До сих пор она считала себя храброй от природы и никогда не
думала, что ей может быть до такой степени страшно при мысли о черном, незнакомом,
летящем под ногами пространстве, в которое она через несколько минут прыгнет из
самолета.
Командир, передав управление второму пилоту, вышел из кабины и сказал Маше, что
через три минуты они будут над точкой.
Маша поднялась с пола.
Летчик проверил подгонку парашюта и громко на ухо спросил у Маши:
– Как тебя зовут? – как будто это было самое важное в последнюю минуту.
«Вероника», – вспомнила Маша свое новое имя, но, словно прощаясь с прошлым,
сказала:
– Маша.
Летчик подошел к двери, дернул защелку, дверь распахнулась, и струя холодного
воздуха с силой рванулась в самолет.
Маша сделала шаг к двери, но летчик задержал ее рукой и несколько секунд стоял,
держа руку на ее плече.
В самолете зазвенел звонок; штурман давал сигнал из кабины, но летчик все еще
продолжал держать руку на плече Маши.
Звонок зазвонил во второй раз. Летчик отпустил руку и сказал: