Page 187 - Живые и мертвые

– Слушай-ка, Сирота, – после паузы сказал Малинин, – сегодня что у нас, четверг?
– Четверг.
– Имей в виду, в субботу заседание партбюро полка будет. Там и твой вопрос стоит,
будут принимать тебя в партию.
– Вопросов боюсь, – сказал Сирота. – У меня всегда так: пока не задают вопросов – все
знаю, как зададут – все забыл. Как назло!
– Он тут сегодня с утра и Устав и «Краткий курс» уже подчитывал, готовится, –
по-отечески сказал пожилой боец. Это был тот самый Трофимов, над которым перед
приходом в казармы коммунистического батальона подшучивали товарищи, что он собрался
как на рыбную ловлю. Сейчас, в ушанке, в ватнике, в надетой поверх ватника шинели, он
имел вид заправского солдата, и только седая щеточка усов выдавала его возраст. Он попал в
роту в одном пополнении с Синцовым и после всех потерь остался единственным
коммунистом во взводе.
«Если не считать Синцова», – вспомнил Малинин и тут же подумал, что нет, считать
Синцова нельзя: с партбилетом, утраченным при недоказуемых обстоятельствах, в партии
могут не восстановить даже и при наличии боевых заслуг.
– А ты, Трофимов, – сказал Малинин, – помоги Сироте подготовиться. Хотя он и
командир взвода, а ты боец, но, как старый коммунист, ты в этом вопросе для него старший.
– Да он помогает, – отозвался Сирота, – и «Краткий курс» – его, у меня только Устав
был.
– С собой из Москвы прихватил? – взглянул Малинин на Трофимова.
Трофимов кивнул и сказал:
– Все ребята меня пытают о Москве. Как Москва, да что, да, говорят, паника там
была… расскажи, как было. А я им отвечаю: если что и было, то у меня уже из памяти
вышло. Теперь у меня в памяти, как у Лермонтова: «Ребята, не Москва ль за нами? Умрем же
под Москвой!..» Еще при царе Горохе, на заре века, в приходской школе учил, а вот ведь не
забыл!
– Что же, – сказал Малинин, – если московскими новостями интересуетесь, могу
рассказать самые свежие. От жены письмо получил…
Он рассказал и о своем сыне, удравшем на фронт, и о том, что жена вернулась на
работу в райжилотдел, и о разбронированном и отправленном на войну Кукушкине.
Бойцы слушали сочувственно; что Кукушкина разбронировали, всем понравилось: так
ему и надо, черту!
– Наводят, значит, в Москве порядок, – усмехнулся Трофимов. – Это хорошо. А что
твой сын удрал, хочешь – сердись, хочешь – не сердись, Алексей Денисыч, а как он был
хулиган, так, значит, и остался. Я за две улицы от тебя живу – и то его проделки знаю…
– Ничего, – сказал слегка задетый этим Малинин, – я и сам в его годы хулиганом был
хорошим…
– А как, – вдруг спросил молчавший до этого молодой бледный боец, он сидел,
подперев рукой щеку, – как все-таки вид Москвы после бомбежек? Я сам москвич, на
Коровьем валу жил.
– Цел твой Коровий вал, – сказал Малинин. – Да Трофимов вам небось уже десять раз
рассказывал. Вы ему верьте, он мужик серьезный, непьющий и неврущий, хотя и рыболов.
Все рассмеялись.
– А все-таки, – не унимался москвич с Коровьего вала, – неужели так мало в Москве
разрушений, как в газетах пишут?.. Ведь каждую ночь идут над головами, и гудят, и гудят…
– Идут, да не доходят, – сказал Малинин. – Не всякая пуля до тебя долетает! Так и с
Москвой. Тебе отсюда кажется, что там бомбежка – страшное дело, а я сюда, на фронт, шел –
поджилки дрожали. А пришел – вроде ничего.
– Ну, уж вы скажете, товарищ политрук, – поджилки дрожали! – вежливо не поверил
ему Сирота.
Малинин насмешливо покосился на него.