Page 183 - Живые и мертвые

фронт с соседями и избегая окружения, а в третий раз потому, что один из ее полков был
почти целиком уничтожен, а два других не смогли удержаться. Лишь к утру следующего дня
далеко в тылу, на запасных позициях, удалось тогда задержать немцев и положить их перед
собой на землю собственным огнем и массированным ударом работавшей из глубины
тяжелой артиллерии. На этих позициях, по переднему краю которых шел сейчас Малинин,
дивизия зацепилась и больше не отступала, хотя предыдущие трое суток прошли в жестоких
атаках.
Так обстояли дела на участке дивизии, а все, вместе взятое, в масштабах всего
подмосковного фронта было громадным затяжным оборонительным сражением, в котором,
казалось, вот-вот должны были иссякнуть и силы наступающих, и силы обороняющихся, но
ни те, ни другие все не иссякали и не иссякали. Бои продолжались с прежним ожесточением
и перевесом в пользу немцев, которым, однако, несмотря на перевес, с каждым днем и за
каждый взятый километр приходилось платить все дороже и дороже.
Малинин испытывал то же чувство, что и многие люди, сражавшиеся в те дни под
Москвой. Немецкие танковые клинья уже не протыкали наш фронт, как нож масло, как это
бывало летом и как это почти повторилось в первые дни прорыва под Вязьмой и Брянском.
Сейчас люди постепенно обретали другое самочувствие – самочувствие пружины, которую
со страшной силой жмут до отказа, но, как бы ее ни давили, дойдя почти до упора, она все
равно сохраняет в себе способность распрямиться. Именно это чувство, и физическое и
душевное, эту внутреннюю способность распрямиться и ударить испытывали люди,
медленно и свирепо теснимые в те дни немцами с рубежа на рубеж, все ближе и ближе к
Москве.
Они сами напрягали все свои силы, они знали, что за ними Москва, этого им не нужно
было объяснять. Но, кроме того, они чувствовали по приходившим в самые критические
минуты пополнениям, по артиллерии, которой с каждым днем все заметней прибывало на
фронте, и по многим иным признакам, начиная с подарков и писем и кончая тоном газет, что
вся страна позади них напряглась, чтобы не отдать Москву.
Если и был момент, когда Москва могла оказаться в руках у немцев, то этот момент
остался уже позади. Победы под Москвой еще не ждали, но в возможность поражения уже не
верили. Казалось, география говорит за немцев: по нескольким шоссе они подошли к Москве
ближе чем на сто километров. Но та первоначальная арифметика войны, по которой танки,
прорвав фронт, могли за сутки-двое пройти это расстояние, под Москвой уже не
действовала. Танки могли прорвать фронт и то там, то тут прорывали его, но через три, пять,
семь километров так или иначе их останавливали. А без той прежней, страшной арифметики
одна география уже не могла сокрушать души.
Сегодня, пользуясь затишьем, с ППС принесли письма. Малинин получил письмо от
жены. Сжившись с ним за двадцать три года так, что его скупость в проявлении чувств стала
как бы ее собственной второй натурой, жена сдержанно писала ему, что все время думает о
нем и беспокоится, выдадут ли им ко времени зимнее обмундирование: люди говорят, что
скоро должны грянуть ранние холода. Кроме того, она сообщала две новости.
Первая из них касалась сына. Директор школы, эвакуированной под Казань, написал,
что их сын Малинин Виктор, ученик девятого класса, исчез, оставив записку, что уезжает
защищать Москву, и, несмотря на розыски, до сих пор не задержан.
«Как же, задержишь его, стервеца!» – с нежностью подумал Малинин о сыне.
Жена писала о сыне с глубоким горем, сначала не вызвавшим у Малинина ответного
чувства. «Что ж, парню семнадцатый», – храбрясь, подумал он, но потом вспомнил
вчерашний вечер и открытую братскую могилу, в которой лежало семеро, убитых в роте за
один только день; вспомнил – и затосковал, хотя гордость за поступок сына по-прежнему
оставалась в душе.
Вторая новость касалась жены: райжилотдел, где она служила инспектором, снова
приступает к работе, и ее сделали заведующей, потому что их начальник, известный
Малинину Кукушкин, возвращен из Горького, куда он удрал самовольно, снят с работы,