Page 191 - Живые и мертвые

В лощине, на пустом месте, тоже рвались снаряды, но реже, зато на высотке с тремя
домиками, над позициями соседних взводов, стоял сплошной дым. Снаряды рвались там
стеной, и один из трех домиков уже исчез, словно его никогда и не было.
У Синцова защемило сердце не оттого, что он испугался продолжавшегося обстрела, а
оттого, что неотвратимо подумал: «Как только окончится обстрел, начнется атака». Он сел у
стены рядом с Баюковым и стал ждать окончания обстрела. У него вдруг зачесалась голова, и
он, на минуту скинув ушанку, осторожно погладил рукой шрам повыше виска. Две недели
назад Золотареву показалось, что эта была смертельная рана, а сейчас от раны остался только
узкий рубец с гладкой и скользкой на ощупь кожей и с колючим ежиком еще не отросших
волос по бокам.
О чем думают в такие минуты люди – раз на раз не приходится. Иногда о важном,
иногда о не важном, иногда вперемежку и о том и о другом, иногда думают естественно, так,
как их влекут мысли, и иногда насильственно – о том, что, как им кажется, может отвлечь от
страха смерти.
Синцов не насиловал себя. Он думал о том, что приходило в голову, но мысли сменяли
и подталкивали друг друга, словно боясь, что он уже не успеет подумать обо всем, о чем ему
еще нужно подумать.
Уже несколько раз за эти дни его толкало под руку сесть и написать письмо Маше о
том, где он и что делает. Он хотел, чтобы она это знала, но чем сильнее хотел этого, тем
ожесточенней спрашивал себя: а куда писать? Где она? Да, у него был почтовый ящик
школы, но Маша уже не там, она уже давно по ту сторону фронта, и писать ей туда отсюда –
все равно что пытаться проткнуть бумажным треугольником солдатского письма каменную
стену этой трубы.
Он вспомнил, как она в ту ночь в Москве, сидя на корточках, мыла в тазу ему ноги,
оттирала лепешки грязи и, мягко дотрагиваясь, промывала ссадины, и в нем вспыхнула такая
щемящая нежность к ее ласковым рукам, что он, испугавшись силы своих воспоминаний, тут
же придушил эту вспышку, вполголоса выругавшись.
– Чего ты? – спросил Баюков, наконец наковырявший несколько крошек махорки и
свернувший тонюсенькую цигарку.
– Ничего, – махнул рукой Синцов.
– А я думал, тещу вспомнил, – невпопад пошутил Баюков.
Синцов с тупой, старой болью вспомнил Гродно и все, что было связано с этим словом
в его израненной и одеревеневшей от ран памяти. И, сам не заметив этого, замотал головой,
как лошадь, которую жалят слепни. Потом он подумал о Малинине, которого видел издали,
когда час назад тот поднимался по склону, и вспомнил их разговор в первый день, когда
Малинин был назначен политруком роты. Знакомясь с людьми, Малинин обходил
уцелевшие избы теперь уже давно оставшейся в тылу у немцев деревни Клинцы, где тогда
заночевала рота. Поговорив с бойцами, Малинин поманил Синцова из избы и, широко
расставив ноги и сунув руки в карманы – это была его любимая поза, – угрюмо сказал:
– Давай-ка пиши, объясни свое прошлое. В кадровую часть попали, тут полный
порядок должен быть.
– Кому же еще писать? Уже писал я… – с тоской сказал Синцов.
Малинин все так же угрюмо посмотрел на него и сказал все тем же своим недовольным
голосом:
– Мне напиши. Я сам отдам комиссару или в политотдел дивизии. А там уж решат,
куда переслать по назначению. Ты только укажи, кто и какие факты подтвердить может, лиц
укажи. Проверять захотят – пусть проверяют. Сегодня напиши, пока под крышей, – кто его
знает, где завтра ночевать будем! Ну, бывай! – Малинин хмуро кивнул, зашагал по улице к
следующей избе, но вдруг остановился и окликнул: – Синцов!
Синцов подошел к нему.
– Ты там укажи, что я все с самого начала знаю. Так и начинай: «Как вам уже известно
обо мне…» – а потом напиши: «…но я хочу изложить письменно, чтобы политотдел и