Page 190 - Живые и мертвые

на морозе, – тут уж не до красоты.
Отношения у обоих сложились самые лучшие с первого же дня знакомства, а вернее – с
той минуты, как Синцов сказал, что на пулемете оба номера должны уметь работать и за
второго и за первого, и тут же подкрепил слова делом, в первый же час затишья занявшись с
Баюковым расчетами углов и поправками на дальность…
Баюков был колхозник из-под Рязани, из заокского лесного села Солотча, знаменитого
своей солотчинской картошкой и рыбными ловлями на старом русле Оки – Старице.
Как бы там ни было, а люди воюют не все время. Баюков, который мог быть и
молчаливым и разговорчивым, в зависимости от того, нравились или не нравились ему люди,
успел за неделю рассказать Синцову, что не окончил семилетку по семейным
обстоятельствам: отец помер, а мать заболела, что перед армией год был бригадиром в
комсомольской бригаде на картошке, а после армии хочет все-таки пойти учиться на
агронома.
– Вот только надо за семь классов сперва сдать. Я думал в армии сдать, – говорил
Баюков, – а тут такое дело…
«Таким делом» была война.
Баюков был доверчивый и любознательный парень. В тетрадку, хранившуюся у него в
вещевом мешке, были записаны все книги, которые он прочел в жизни. Их было немало для
его возраста – сто четыре, – и в большинстве хорошие. По вечерам, если позволяла
обстановка, он своим акающим рязанским говором вслух пересказывал Синцову их
содержание.
В бою Баюков бывал всецело поглощен своими обязанностями. В этом они сошлись с
Синцовым и поняли друг друга.
У Синцова душа тоже была отдана бою, он не давал себе никаких поблажек и не строил
никаких личных планов; вся его будущая жизнь на войне – до победы ли, до смерти –
представлялась ему теперь солдатской. И то, что Баюков за эту неделю оказался хорошим
напарником, было для него сейчас важнее всего на свете, и он не только дорожил из-за этого
Баюковым, но и готов был сделать для него больше, чем для многих других людей, которых
знал годами.
Когда начался обстрел, Синцов и Баюков немножко потянули пулемет из амбразуры
назад, на себя, чтобы случайным осколком не ударило в дуло, и сами присели пониже, на дно
трубы, выложенное крепким огнеупорным кирпичом. Что обстрел сильный и точный, они
поняли сразу. Все кругом гудело от близких разрывов, но, в общем-то, даже при таком
обстреле здесь, в трубе, они чувствовали себя почти в безопасности: много рядов огнеупора
могло пробить только попадание тяжелого снаряда прямой наводкой с близкого расстояния,
да и то не касательно, а под прямым углом. Осколкам залететь в трубу было трудно: еще
позавчера они с Баюковым накрыли ее листами котельного железа. Комвзвода Сирота
говорил, что железо это приготовлено для створок печных ворот. Железо было толстое,
десятимиллиметровое, и два листа его покрывали трубу почти всю, с небольшой щелью.
Через фундамент проходил дымоход, и теперь по нему лазали в трубу снизу.
– Прямо тебе дот, – сказал вчера Сирота, именно так и думали о своей трубе Синцов и
Баюков.
Разом погубить их могло только одно – прямое попадание сверху на закрывавшие
трубу листы; тогда, конечно, деваться некуда, от обоих осталось бы мокрое место. Но с
такой неудачей они даже сейчас, при обстреле, считались не больше, чем с любой другой
возможностью смерти, которая так или иначе всегда присутствует на войне.
Немецкий огонь все усиливался. Баюков стал выворачивать один за другим карманы и
по крошке ссыпать в ладонь застрявшую в швах махорку. Вчера махорки тоже не было: он
уже проделал однажды эту операцию, но сегодня старался повторить ее. Все-таки огонь был
такой сильный, что он нервничал.
Синцов встал, подошел к амбразуре и посмотрел на открывавшуюся за ней снежную
лощину.