Page 217 - Живые и мертвые

столом, за положенной на обломки кирпичей дверью и писавшему письмо жене. – Как
по-твоему, для чего человеку голова дадена: чтоб «да» говорить или чтоб «нет»?
– Чтоб мозги в ней иметь, – прежде чем Синцов поднял голову, откликнулся Комаров.
– А мозги в ней для чего? Для «да» или для «нет»? – не унимался Леонидов.
Синцов поднял голову. В землянке было тепло и сухо, а сегодня – еще и тихо.
С утра, впервые за все время, на их участке установилось затишье. Первый день на их
глазах никого не убивали и не ранили, и смерть напоминала о себе только отдаленной
канонадой справа, в соседней дивизии, – наверное, там шел сильный бой. Но пока не было
речи о прямой выручке, которой могли потребовать от них в любой момент, днем и ночью,
Синцов, как и все другие, радовался, что сегодня немцы жмут не на них, а на соседей. Без
этой доли солдатского эгоизма на передовой вообще не проживешь.
За полмесяца боев в отделении у Синцова из семи человек осталось четверо, считая его
самого. Вытаскивая с поля боя раненого, погиб ефрейтор Пудалов, любивший по мелочам
услужить начальству, но в последнюю свою минуту ценою жизни услуживший товарищу;
двое были ранены и отправлены в медсанбат; был еще один раненый – Пестрак, но он не
захотел уходить из части и благодаря своей богатырской силе так и остался в строю с рваной
раной в плече. Сейчас он пошел за обедом, и, не считая его, в землянке был весь наличный
состав отделения: Синцов да эти двое вечно ссорившихся между собой автоматчиков –
Леонидов и Комаров, к которому так пристала кличка Комар; его звал так командир взвода
лейтенант Караулов.
– Нашли о чем спорить! – сказал Синцов. – Когда в голове только «да» или «нет», разве
это голова? Это анкета.
Синцов понимал, что имел в виду Леонидов со своим «да» или «нет»: голова на плечах
у того, кто, если надо, умеет и «нет» сказать. Он был человек храбрый в бою, но
своенравный, и его злило спокойствие Комарова, обычно считавшего, что все, что ни
делается, верно. В другом споре Синцов, может, и поддержал бы Леонидова, но сейчас
Леонидов от дурного настроения прицепился именно к сводке, а это было уже ни к чему.
Подвергать сомнению сводку на фронте не полагалось. И уж во всяком случае – вслух. «Да и
какое значение имеет, когда именно сообщили, что отдан Тихвин, – сегодня или три дня
назад? – подумал Синцов. – Может быть, надеялись отбить его и не сообщали, как мы, когда
нас из Кузькова выбили, целую ночь не докладывали в армию, все думали, что обратно
возьмем? А потом все-таки утром, хочешь не хочешь, пришлось доложить…»
– Кому пишешь, младший сержант? – помолчав, спросил Леонидов.
– Жене.
– А я замечаю, ты ей уже в другой раз пишешь, коли не в третий, а от нее тебе писем
нет.
– Нет.
– Можем обжаловать, раз такое дело! – сказал Леонидов. В словах его одновременно
были и насмешка и сочувствие.
– А где обжалуешь? Говорю как с глухой, без ответа.
– Вот и я теперь безответный, – сказал Леонидов. – Вчера думал – чего-то знаю, а
выходит – нет. Думал, немец под Волховом, а сегодня оказывается – за Тихвином, как
обухом по голове! А у меня там семейство. А вдруг, думаю, не только мне, задним числом,
такая радость, что немец в Тихвине, а и там тоже как снег на голову? Утром наши, а к вечеру
немцы? А у меня отец с гражданской инвалид. Коли загодя не сказали, далеко не ушел.
И только после этих его слов и Синцову и Комарову стало до конца понятно, почему он
нынче зол сверх обычного.
– А ты возьми да тоже, как младший сержант, напиши, – посоветовал Комаров.
– Куда? – спросил Леонидов.
– Да в эту, в свою Ваксу…
Комаров уже не хотел его поддразнивать, а просто из-за дважды повторенной шутки
забыл, как на самом деле называется родина Леонидова.