Page 221 - Живые и мертвые

проку в том? Вот пригрело солнышко, небо синее, и самолеты летят куда-то не сюда, и
пушки стреляют не сюда, и он идет, и ему так хочется жить, так хочется жить, что прямо
хоть упади на землю и заплачь и жадно попроси еще день, два, неделю вот такой безопасной
тишины, чтобы знать, что, пока она длится, ты не умрешь…
У самых развалин барского дома Синцов, погруженный в свои мысли, столкнулся со
старшиной пулеметной роты Васюковым, которого тоже должны были снимать для
партийного билета.
– Чего, сниматься? – весело спросил Синцов.
– Уже, – сказал Васюков, погладив усы: от него пахло одеколоном.
– А где он снимает-то? – спросил Синцов.
– Здесь за домом, к стенке ставил, прямо как на расстрел, – пошутил Васюков.
– А остальные там, что ли? – спросил Синцов.
– Уже снялись. Я думал, и ты раньше меня снялся. Давай догоняй его, он только сейчас
в полк пошел!
Синцов прибавил было шагу, подумав, что сам виноват, завозился с бритьем, но потом
вспомнил о Малинине и его аккуратности в таких делах и понял, что за это время и
Васюкова и остальных не могли бы успеть и собрать, и снять, и отпустить. Значит, Малинин
знал заранее, что будет фотограф, и заранее приказал им подготовиться и явиться. Значит,
бежать догонять фотографа бессмысленно. Тех, кого было приказано снять для
партдокументов, сняли, а его нет. Значит, дивизионная парткомиссия не утвердила решения
партбюро, решила воздержаться от выдачи ему нового партбилета. Какие тут могли быть
еще объяснения? Только это!
Он растерянно остановился.
До сих пор, за эти полтора месяца на фронте, ему не раз в трудные минуты помогала
мысль, что в конце концов все в его жизни будет как было, не может быть, чтоб он не
добился этого сам и чтоб ему не помогли другие! Были дни особенно жестоких боев, как
тогда на кирпичном заводе, когда война заполняла все и, казалось, ничего другого уже не
существует, кроме твоего пулемета и маленьких, пойманных на прицел фигурок немцев на
белом снегу. А все-таки эта мысль о доверии и справедливости даже и в такие дни жила
где-то в уголке души, и не только жила, но и помогала воевать так, как он воевал.
День, когда его вызвали на партбюро полка, чтобы получить от него устные
объяснения об утрате партбилета, остался в его памяти как день последнего – так ему
казалось тогда – испытания.
Члены партбюро полка поверили ему в главном – что он говорил правду о том утре под
Вереей, когда очнулся один, без Золотарева. И хотя эта правда на первый взгляд и им
показалась неправдоподобной, но потом они поняли: он говорит ее именно потому, что не
хочет лгать, даже если бы ложь была во спасение. «Товарищи! – сказал он тогда членам
полкового бюро. – Ну что я вам могу еще сказать? Не знаю я, куда он делся! Не закапывал я
его и не рвал! Не знаю, может быть, и закопал бы, если бы ничего другого не оставалось. Но
не закапывал, понимаете? Решайте, как знаете, а врать не буду!»
И они поверили ему в том, в чем раньше другие люди сомневались, поверили потому,
что сегодня знали его лучше, чем те, другие люди.
Ему дали строгий выговор за утерю партбилета и постановили: просить
дивпарткомиссию о выдаче нового.
И хотя речь шла о строгом выговоре, Синцов был счастлив в тот день, и, казалось, уже
никто не может отнять у него этого!
И вот отняли! Счастливая уверенность, с которой он жил последние дни, с которой он и
сейчас шел сюда, а перед этим так неторопливо собирался, – эта счастливая уверенность
рухнула… Значит, где-то в другом месте, в дивизии или где-то еще, ему опять не верили. Не
верили его прошлому, хотя его настоящее было у них как на ладони!
Он простоял целую минуту, обуреваемый всеми этими мыслями, даже повернул в
землянку, но передумал и пошел к Малинину.