Page 220 - Живые и мертвые

– Много вы знаете о моей злости! – прервал Синцова Леонидов, в гневе переходя на
«вы».
– Знаю! – отрубил Синцов. Судьба ожесточила его, лишила последних остатков былой,
довоенной мягкости. – Мало ты еще чего видел! Вот что!
– Не меньше вашего!
– Нет, меньше. И первый твой настоящий бой, если хочешь знать, в Кузькове был!
– Больно вы много всего про меня знаете! – сердито, но растерянно сказал Леонидов.
– А я твой отделенный, я про тебя все должен знать, – заставляя себя успокоиться
именно при воспоминании, что он отделенный, сказал Синцов.
По свойственному ему чувству справедливости он подумал при этом, что Леонидов под
Кузьковом, так же как и Пестрак, был в атаке действительно в первый раз, но он, Синцов,
тогда не догадался об этом по его поведению, узнал лишь потом и случайно. И двух, а не
четырех фашистов Леонидов убил не потому, что трусливее Комарова, а просто потому, что
в бою сложилось так, а не иначе.
Снова взявшись за бритву и искоса взглянув на упрямо уткнувшегося в газету
Леонидова, Синцов еще раз подумал, что был прав. «Нечего тыкать другим в глаза свою
злость, все мы сейчас на войне одинаковые: и злые – злые, и добрые – тоже злые! А кто не
злой, тот или войны не видал, или думает, что немцы его пожалеют за его доброту».
Он вышел без гимнастерки на улицу, вытер снегом горевшее после бритья лицо и
вернулся.
– А ну его знаешь куда… – услышал он, входя обратно в землянку, голос Леонидова. –
Я злой, а он добрый… А когда сам того фрица у землянки автоматом по каске хрястнул, так
от злости – куда ствол, куда приклад!..
Синцов вошел, и Леонидов замолчал, не боясь продолжать – это было не в его
характере, – а просто не желая.
– Ну, чего там еще вычитал? – примирительно сказал Синцов, уже надев гимнастерку,
полушубок и ушанку и повесив на шею автомат с новым самодельным прикладом.
– А вот все то же и вычитал, – неприветливо отозвался Леонидов и ткнул пальцем в
конец все того же абзаца сводки, что читал до этого вслух. – «В деревне Екатериновка
подобран труп санитарного инструктора тов. Никифорова. Гитлеровцы избили тяжело
раненного санитара прикладами, искололи штыками, изрезали лицо бритвой».
«Бритвой, а?!» – подумал Синцов, физически ощутив, как он сам лежит, раненный, не в
силах шевельнуться, а немец сидит у него на груди и режет ему лицо бритвой.
– Пойду сниматься, – сказал он вслух. – Если придет Караулов, доложите ему.
Когда он в первый раз выходил из землянки умываться, это не бросилось ему в глаза, а
сейчас он внезапно заметил всю красоту природы в этот солнечный зимний день: и на
редкость синее небо, и белизну нападавшего за ночь снега, и черные тени стволов, и даже
треугольник самолетов, летевших так высоко, что их далекое, тонкое пение не казалось
опасным.
Только что в блиндаже они спорили между собой о войне и смерти, о том, как убивать
людей, и о том, можно ли при этом быть добрым и злым…
А сейчас он шел к развалинам барского дома по залитой солнцем и разлинованной
тенями стволов сосновой аллее и думал, как, в сущности, плохо приспособлен человек к той
жизни, которая называется войной. Он и сам пытается приучить себя к этой жизни, и другие
заставляют его приучиться к ней, и все равно из этого ровным счетом ничего не выходит,
если иметь в виду не поведение человека, на котором постепенно начинает сказываться
время, проведенное на войне, а его чувства и мысли в минуту отдыха и тишины, когда он,
закрыв глаза, может, словно из небытия, мысленно возвратиться в нормальную
человеческую обстановку…
Нет, можно научиться воевать, но привыкнуть к войне невозможно. Можно только
сделать вид, что ты привык, и некоторые очень хорошо делают этот вид, а другие не умеют
его делать и, наверное, никогда не сумеют. Кажется, он, Синцов, умеет делать этот вид, а что