Page 223 - Живые и мертвые

привычные нотки разбитной больничной няни. – «Тетей Пашей» будешь звать – тогда и в
платке сойду, а «бойцом Куликовой» – выписывай ушанку!
– Ладно, выпишу. – Малинин приписал еще строчку и отдал женщине бумажку. –
Идите становитесь на котловое и вещевое. А в остальном – вернется командир батальона,
согласуем. Еще зайдете. – Он кивнул, не вставая, и женщина с бумажкой в руках пошла к
выходу.
Теперь Синцов хорошо увидел ее лицо в крупных морщинах, лицо женщины уже
старой, но еще сильной многолетнею привычкой к упорному и несладкому труду. Проходя
мимо Синцова, она мельком взглянула на него. В глазах у нее еще светилось торжество
одержанной победы.
«А какая победа? – подумал Синцов. – Идти санитаркой в батальон, в роту, в самое
пекло! Другая бы какая-нибудь за тысячу верст убежала от такой победы…»
– Что, обижаться пришел? – с места в карьер спросил Малинин, показав Синцову,
чтобы он сел.
И Синцов сел на еще теплую табуретку.
Малинин смотрел на него, и чем яснее видел, до какой степени подавлен Синцов, тем
его собственное лицо делалось все мрачнее. Принимая на себя ответственность за
какого-нибудь человека, Малинин имел привычку с этой минуты думать о нем больше, чем о
себе самом.
Синцов не знал, что вопрос о выдаче ему нового партбилета проходил через бюро
полка вовсе не так гладко, как ему показалось.
До бюро Малинин целый час говорил с секретарем.
«Написал ты о нем хорошо, как говорится, за словом в карман не полез, – сказал
секретарь, – и по существу возражений нет. Но подумай сам, ты в этих делах опытнее меня:
не рано ли нам ставить вопрос о человеке, всего полтора месяца назад утратившем
партийный билет?»
На это Малинин сердито возразил, что, может, и на фронт тогда посылать рано. А то на
фронт посылать не боялись, за пулеметом на кирпичном заводе против немецкой атаки
оставить не побоялись, орденом за это наградить не побоялись, а партийный документ
выдать боимся.
«Я лично не боюсь, – сказал он. – А насчет „рано“, так из той роты, после кирпичного
завода, в строю двое: он да я. Что ж, можно и еще подождать…»
Этот вопрос был снят, но зато возник другой.
Речь шла о том путаном, по мнению секретаря, объяснении, которое давал Синцов о
потере партбилета и других документов.
«То ли так, то ли этак, то ли память отшибло… Плохо верится!»
«А какой расчет ему врать? Сказал бы, что закопал, да и все».
«Возможно, сперва сгоряча придумал, считал, так лучше, – а потом хоть и вышло хуже,
да пятиться уже поздно. Что, разве не бывает?»
«Чего не бывает!.. – сказал Малинин. – Но я лично ему верю. Давай ставь на бюро: как
люди поверят…»
Люди поверили. Но уже потом, после бюро, секретарь, сидя вместе с Малининым,
который помогал ему оформить протокол, все-таки вздохнул и сказал:
«Тебе, конечно, виднее, как старому кадровику, но боюсь, что дивпарткомиссия с
таким объяснением об утере партбилета не утвердит наше решение».
«Поживем – увидим», – ответил тогда Малинин, уверенный в своей правоте.
И вот пожили, увидели!
Малинин узнал об этом еще два часа назад, когда секретарь полкового бюро позвонил и
сказал, что из дивизии придет фотограф и надо подготовить всех принятых, кроме Синцова.
Малинин ничего не ответил, но про себя молча решил, что опять дойдет с этим делом
до комиссара дивизии. Правда, дивизии не везло. В ней с начала войны сменялся уже третий
комиссар. Тот комиссар, которому Малинин после боя на кирпичном заводе лично отдал