Page 246 - Живые и мертвые

– А воевать будем, военной грамоты из головы не вышибло, и смерти боюсь не больше,
чем другие.
– Поедем в полки, – предложил Серпилин.
– А стоит ли? – спросил Ртищев. – Может, с утра?
– До света еще далеко – пять часов. Пока темно, полазаем по переднему краю, там, где
днем не пройдешь. А с утра пойдем на наблюдательные пункты. Генерала Орлова, говорят,
на НП убило? В каком полку?
– У Баглюка, – сказал Ртищев.
– А в какой полк комиссар уехал?
– Туда же, к Баглюку.
– Ну что ж, с Баглюка и начнем, – решил Серпилин.

18

Климович сидел в операционной и ждал, пока приготовят гипс. Сутки назад он получил
пустяковое, как он считал, пулевое ранение в руку повыше запястья, но за ночь рука
разболелась, и он заехал в медсанбат соседней стрелковой дивизии. Рана оказалась хуже, чем
он подумал: кость треснула, и хотя выходить из строя по такому ранению он все равно не
собирался, но на гипсовую повязку пришлось согласиться. Он сидел в гимнастерке с
закатанным до плеча рукавом и, чувствуя, как на голой руке кожа идет пупырышками,
смотрел через выбитое окно на улицу. Отсюда был виден дом напротив, тоже с выбитыми
окнами, и верх черного немецкого штабного автобуса, стоявшего перед входом в медсанбат.
Наше контрнаступление под Москвой уже вторые сутки шло по всему фронту,
медсанбат разместился в здании больницы только что, на рассвете, взятого городка.
«Быстро они, однако, подтянулись!» – с одобрением подумал о медсанбате Климович.
Его собственная медсанрота, наоборот, ночью застряла где-то в снегу, и на перевязку
пришлось ехать к соседям.
Городок был маленький, в мирное время, услышав его название, наверное,
переспрашивали и вспоминали: где это? Не то под Москвой, не то на Волге… Но сейчас, в
начале декабря сорок первого года, его имя гремело, как музыка. Город, отбитый у немцев! К
этому еще не привыкли.
Его взяли после короткого ночного боя два полка 31-й стрелковой дивизии. Своим
успехом они были обязаны главным образом соседям – прорвавшейся левее их километров
на пятнадцать в глубину дальневосточной дивизии и танкистам Климовича. Танкисты еще
вечером перерезали немцам пути отхода, вынуждая их либо драться в окружении, либо
немедля отступать, бросая все, что разом не стронешь с места. Городок и его окрестности
были забиты брошенными немецкими машинами – тылами моторизованной дивизии.
Ожидая, пока приготовят повязку, Климович закрыл глаза. Сначала ему показалось, что
сейчас он так вот возьмет и заснет, сидя на табуретке и положив раненую руку на край стола.
И в этом не было бы ничего удивительного: целый месяц, пока его бригаду перебрасывали с
места на место, затыкая то одну, то другую дыру, он спал урывками – по два, по три часа, а в
последние дни ни разу не спал больше часа подряд. Да, впору было заснуть, но сон только
почудился и не пришел: слишком уж он взвинчен был происходившим; и в какую бы внешне
непробиваемую броню привычки к своему военному делу ни был закован, а все же началось
наступление, и оказалось, что человеку трудно переживать не только одно горе. Радость,
когда она большая, тоже трудно пережить! И она от тебя требует всех сил, и от нее тоже
устаешь.
Конечно, эти ребята с Дальнего Востока, вчера впервые вступившие в бой и с ходу на
пятнадцать километров толкнувшие немцев, разом испытали такое счастье, которому
позавидует всякий военный человек, а все же до конца понять то, что испытал Климович,
они не могли. Только тот, кто был унижен и оскорблен отступлениями и окружениями,
только тот, кто, облив последними крохами бензина свой последний танк и оставив за собой