Page 253 - Живые и мертвые

занемог: болела грудь и перехватывал кашель, наверное, простыл, когда вытаскивали
Леонидова. А теперь вот шел с этой простудой без отдыха и сна вторые сутки, шел не
жалуясь, только от времени до времени натужно кашлял.
«А Леонидов сейчас лежит в госпитале, может, в Москве, а может, и дальше, лежит там
на простынях, под одеялом», – с минутной острой завистью к лежащему на простынях под
одеялом с оторванной ступней Леонидову подумал Синцов.
Ему самому захотелось быть раненным, не так тяжело, как Леонидов, а хотя бы как
Баюков, которого все-таки – сдержал свое слово – разыскал Малинин. Баюков прислал
письмо, благодарил за извещение об ордене и писал, что начал поправляться. Вот бы и ему,
Синцову, лежать сейчас так и поправляться, как Баюкову, в госпитале, на простынях…
Он с большим трудом выгнал из головы эту мысль, которая приходит к людям на войне
гораздо чаще, чем они в этом признаются. И выгнать из головы эту мысль помогло не
соображение о том, что она стыдная и трусливая, а внезапно полоснувшее память
воспоминание о четырех трупах, снятых ими час назад с виселицы в этой самой деревне
Мачехе.
Один труп был женский. Синцов обрезал скрученный вчетверо цветной телефонный
немецкий шнур, на котором была повешена эта девушка.
Синцов обрезал ножом шнур, принял на руки тело и положил на снег. На девушке было
грубошерстное черное пальто, расстегнутое на груди, из-под него виднелась вязаная кофта;
одна нога у нее была в неровно обрезанном по верху старом валенке, с подшитой подметкой,
а другая – только в чулке, и на чулке, на колене, была большая дыра, сквозь которую
виднелось белое, неживое тело. Телефонный шнур глубоко врезался в длинную белую шею,
голова была повернута набок, и выражение у нее было такое, словно она говорила: «Ну что
вам от меня надо, что вы ко мне пристали?»
Казненные висели давно и, когда их снимали, были такие неживые, ледяные,
белофарфоровые, что казалось: если неосторожно положить их или ударить обо что-нибудь,
то можно отколоть кусок лица или руки. Синцов снова и снова во всех подробностях
вспоминал, как он снимал с виселицы эту девушку и с близким к ужасу чувством думал о
Маше. Один раз, наверное, потому, что эта повешенная была в одном валенке и рваном
чулке, он вдруг вспомнил, как нес когда-то на себе маленькую докторшу, и, вспомнив о
докторше, опять-таки с ужасом подумал о Маше. Где она? И жива ли? Сейчас, после всего
пережитого с тех пор, ему казались нелепыми и бессмысленными все те слова, которые он,
захлебываясь от страха за нее, говорил ей в последние минуты их последнего свидания.
Последнего? Или не последнего? Он не знал этого, как и миллионы людей, простившихся с
миллионами других людей.
– Ну как? – оборвал его невеселые мысли голос Малинина, который шел по дороге
вместе с цепочкой батальона и, подогнав хвост, теперь вышел ближе к голове. – Как война
идет?
– Война неплохо идет, товарищ старший политрук, – сказал Синцов, на ходу
поворачиваясь к Малинину. – Одно жаль: не успеваем. – И он кивнул вперед, на дым.
Другие дымы, еще недавно по всему горизонту воздетые к небу, как черные руки горя,
уже закрыло пеленой метели, а этот, ближний дым, все чернел и чернел впереди.
– Что же, так вот и будет? – спросил Синцов, когда они с Малининым пошли рядом.
– От нас зависит, – сказал Малинин.
Он был не любитель прописных истин, но что ответишь на этот вопрос? Да, от нас. От
кого же еще? И в конце концов так оно и было, хотя казалось, что это уже не зависит ни от
Караулова, ни от Синцова, ни от других шагавших за ним бойцов, ни от Малинина и
Рябченко, уже сделавших и вчера и сегодня все, на что они были способны, и продолжавших
идти вперед так быстро, как только могли.
– Тут двух жителей я все же нашел, – сказал Малинин. По знакомой интонации в
голосе Синцов понял, что Малинин говорит это неспроста и не в первый раз, а идет вдоль
колонны и повторяет всем. – Они рассказывают, что и ночью у немцев стрельба была на