Page 28 - Живые и мертвые

Старший из милиционеров, опустившись на колени и расстегнув карман гимнастерки,
испуганно вытаскивал документы погибшего, а потрясенный Синцов молча стоял над ним,
держась рукой за простреленный бок, стоял, еще не чувствуя боли, а лишь немоту и кровь,
проступившую через гимнастерку. Три дня назад он застрелил человека, которого хотел
спасти, а сейчас другой человек, которого он тоже хотел спасти, чуть не убил его самого, а
потом застрелился и теперь лежит у его ног, как тот сошедший с ума красноармеец на
дороге.
Может быть, летчик принял их за немцев из-за серых прорезиненных милицейских
плащей? Но неужели он не слышал, как они кричали: «Свои, свои!»?
Продолжая одной рукой держаться за мокрый от крови бок, Синцов опустился на
колени и взял у милиционера все, что тот вынул из нагрудного кармана мертвого. Сверху
лежала фотография красивой женщины с круглым лицом и большегубым, припухлым,
улыбающимся ртом. Синцов твердо знал, что где-то видел эту женщину, но не мог
вспомнить ни когда это было, ни где. Под фотографией лежали документы: партийный
билет, орденская книжка и удостоверение личности на имя генерал-лейтенанта Козырева.
«Козырев, Козырев…» – все еще не сопоставляя до конца одно с другим, повторял
Синцов и вдруг вспомнил все сразу: не только хорошо знакомое со школьных лет лицо этой
женщины – лицо Нади, или, как они звали ее в школе, Надьки Караваевой, но и это
изуродованное пулей, знакомое по газетам лицо.
Синцов все еще стоял на коленях над телом Козырева, когда появились прибежавшие
сюда на выстрелы летчик с бомбардировщика и шофер. Летчик сразу узнал Козырева. Он сел
на траву рядом с Синцовым, молча посмотрел и так же молча отдал документы и, больше
удивляясь, чем сокрушаясь, сказал всего одну фразу:
– Да, такие дела… – Потом посмотрел на Синцова, который все еще стоял на коленях,
прижимая руку к намокшей гимнастерке. – Что с тобой?
– Стрелял… Наверное, думал, что мы немцы, – кивнул на мертвого Синцов.
– Снимай гимнастерку, перевяжу, – сказал летчик.
Но Синцов, выйдя из оцепенения и вспомнив о немцах, сказал, что перевязаться можно
потом, в машине, а сейчас надо отнести к ней тело генерала. Оба милиционера, неловко
подсовывая руки, приподняли тело Козырева за плечи, летчик и шофер взяли его за ноги, под
коленями, а Синцов шел сзади, спотыкаясь, по-прежнему прижимая рану рукой и чувствуя
все усиливающуюся боль.
– Надо тебя перевязать, – повторил летчик, когда положили тело Козырева в кузов
грузовика и машина тронулась.
Он торопливо, на ходу грузовика, стянул с себя гимнастерку, потом нательную
рубашку и, взявшись за подол ее короткими крепкими пальцами, не обращая внимания на
возражения Синцова, быстро разорвал ее на несколько полос.
– Сквозная, заживет, – сказал летчик понимающим тоном, задрав на Синцове
гимнастерку и обвязывая его лоскутами своей рубашки. – Доедешь, не помрешь. Давай
обратно гимнастерку спусти.
Он обдернул на Синцове гимнастерку и туго подпоясал ниже раны, Синцов охнул.
– Черт его знает, как он тебя… – извиняющимся тоном сказал летчик, взглянув на
Синцова, на мертвого Козырева и опять на Синцова.
Через несколько минут они доехали до того места, где оставили раненых.
Штурман был в забытьи, раненный в ногу красноармеец лежал на спине и тяжело и
часто дышал. Красноармеец с гранатами сидел возле них.
– А где остальные? – спросил у него Синцов.
– Побежали туда, – красноармеец показал в сторону Могилева. – Ветер туда далеко
парашют понес. Наверное, поймали. Выстрелы были, я слышал.
Погрузив обоих раненых и красноармейца, поехали дальше.
Летчик настоял, чтобы Синцов сам сел теперь в кабину.
– На тебе лица нет, не будь… – заботливо выматерился он, и Синцов послушался.