Page 46 - Живые и мертвые

– Как зачем? – пожал плечами Мишка. – А если туда обратно придется? – и он показал
пальцем в сторону Днепра.
– Не придется, – сказал Серпилин. – Не для того солдат роет окоп, чтобы оставлять его
по первому требованию противника. История старая, хотя ее и забывают: роют, роют, а
потом… – Он махнул рукой. – А мы вот нарыли и не оставим. И до других нам дела нет!
Последнюю фразу он сказал с оттенком горечи; фраза была неправильной, он и сам так
не думал, но вызвана она была чувством, которого он не стыдился. Серпилин знал то, чего
еще не знали ни Синцов, ни Мишка, он знал, что слева и справа от Могилева немцы уже
форсировали Днепр и если в ближайшие часы не придет приказ отступить, то он со своим
полком обречен на бой в окружении. Но сейчас не только не ждал, но и не желал приказа
отступить. Им владела гордость солдата, не хотевшего верить, что рядом с ним кто-то плохо
дерется, отступает или бежит. Именно в этом смысле он сейчас и выразился, что ему нет
дела до других. Он десять дней и десять ночей укрепляется не за страх, а за совесть, его полк
хорошо дрался вчера и должен был хорошо драться впредь, он верил в это и считал, что у
других должно быть точно так же, тогда и будет выиграна война.
– Как вы думаете, товарищ комбриг, – спросил Синцов, – что будет сегодня: бой или
тишина? – Ему передалось сдержанное волнение Серпилина, и смутная догадка
шевельнулась в его душе.
– Боюсь, что тишина, – подумав, ответил Серпилин, – боюсь, что сегодня попробуют
проткнуть там, где послабей. Я был и остаюсь высокого мнения о тактике немцев, они
неплохие тактики, – добавил он с каким-то непонятным для Синцова вызовом и усмехнулся
жестко и напряженно чему-то, о чем вспомнил, но не сказал. – Опять вы небриты, капитан
Плотников, – заметил он подошедшему капитану и поздоровался с ним за руку.
У капитана были утомленные, красные глаза, а на лице выражение равной готовности и
совершить что угодно, если прикажут, и сейчас же заснуть, если разрешат.
– Извините, товарищ комбриг. Десять суток в земле копался, потом бой вел, а ночью
окопы поправлял.
– Все знаю, – сказал Серпилин, – и при всем том бриться все же надо. Станет вас
корреспондент снимать как лучшего комбата, а вы небриты. Возьмите корреспондентов с
собой, обеспечьте, чтобы они танки могли снять, и вечером доставьте их обратно. –
Серпилин коротко кивнул головой и ушел в землянку.
Капитан Плотников посмотрел ему вслед, потер рукой щетину и сказал только одно
слово:
– Пошли!
Он двинулся первым. Синцов и Мишка за ним следом.
У комбата действительно был такой вид, словно он десять суток не вылезал из окопов:
фуражка измята, должно быть, он спал в ней, сапоги не чищены, на брюках и гимнастерке
остались следы кое-как оттертой глины.
Слова Серпилина, что его полк хорошо закрепился, не были преувеличением. По
дороге в батальон повсюду виднелись окопы полного профиля, и их соединяло столько
ходов сообщения – основных и запасных, что, наверно, даже сильным артиллерийским огнем
было бы трудно нарушить в полку управление. Для командных пунктов были вырыты
блиндажи с перекрытиями в несколько накатов, пулеметы стояли на круглых земляных
столах.
– Прямо как японцы закопались, – одобрительно сказал Мишка.
– Что? – повернувшись, переспросил Плотников.
– Как японцы на Халхин-Голе, – сказал Мишка, – пока каждого не выковырнешь, ни
хрена не возьмешь!
– А вы были на Халхин-Голе? – без всякого интереса спросил Плотников.
– Был.
– А мы вчера первый день воевали, – сказал Плотников и пошел дальше.
Передний край батальона огибал молодую дубовую рощицу; дальше расстилалось