Page 44 - Живые и мертвые

сообщения, долго шли по нему, потом свернули в окоп полного профиля и наконец уперлись
в дверь блиндажа. Первый из патрульных скрылся в блиндаже и вышел с очень высоким
человеком, таким высоким, что голос его в темноте слышался откуда-то сверху.
– Кто вы такие? – спросил он.
Мишка бойко ответил, что они корреспонденты.
– Какие корреспонденты? – удивился высокий. – Какие корреспонденты могут быть
здесь в двенадцать ночи? Кто ездит ко мне в двенадцать ночи!
При словах «ко мне» Синцов понял, что это и есть Серпилин.
– Вот положу сейчас всех троих на землю, и будете лежать до утра, пока не
удостоверим ваши личности? Кто вас сюда прислал?
Синцов сказал, что их прислал сюда заместитель командира дивизии.
– А вот я заставлю вас лежать на земле до завтра, – упрямо повторил разговаривавший
с ними человек, – а утром доложу ему, что прошу не присылать по ночам в расположение
моего полка неизвестных мне людей.
Не ожидавший такого оборота и оробевший сначала, политрук наконец подал голос:
– Товарищ комбриг, это я, Миронов, из политотдела дивизии. Вы же меня знаете…
– Да, вас я знаю, – сказал комбриг. – Только потому и не положу всех до утра на землю!
Ну, сами посудите, товарищи корреспонденты, – совершенно другим голосом, за которым
почувствовалась невидимая в темноте улыбка, продолжал он, – знаете, какое сложилось
положение, поневоле приходится быть строгим. Все кругом только и твердят: «Диверсанты,
диверсанты!» А я не желаю, чтоб в расположении моего полка даже и слух был о
диверсантах. Я их не признаю. Если охрану несут правильно, никаких диверсантов быть не
может. Зайдите в землянку, там проверят при свете ваши документы, и я к вашим услугам. А
вы, Миронов, останьтесь здесь.
Синцов и Мишка зашли в землянку и уже через минуту вернулись. Комбриг, сменив
гнев на милость, пожал им в темноте руки и, прикрывая ладонью папироску, стал
рассказывать о закончившемся всего три часа назад бое, в котором он со своим полком
уничтожил тридцать девять немецких танков. Он был полон впечатлений и, все более
оживляясь, рассказывал высоким, взвинченным фальцетом, таким молодым, что Синцов по
голосу никак не дал бы этому высокому человеку больше тридцати лет. Синцов слушал и
недоумевал: почему этот человек с молодым голосом находится в давно отмененном старом
звании комбрига и почему, находясь в этом звании, командует всего-навсего полком?
– Твердят: «Танки, танки», – говорил Серпилин, – а мы их били и будем бить! А
почему? Утром, когда рассветет, посмотрите, у меня в полку двадцать километров одних
окопов и ходов сообщения нарыто. Точно, без вранья! Завтра будете свидетелями: если они
повторят, и мы повторим! Вот один стоит, пожалуйста! – И он показал на видневшийся
невдалеке черный бугор. – Сто метров до моего командного пункта не дошел, и ничего,
встал и стоит, как миленький, там, где ему положено. А почему? Потому что солдат в окопе
перестает себя зайцем чувствовать, уши не прижимает.
Беспрерывно куря, зажигая папироску от папироски, он еще целый час рассказывал
Синцову и Мишке о том, как трудно было сохранить в полку боевой дух, пока в течение
десяти дней по шоссе, которое оседлал полк, с запада ежедневно шли и шли сотни и тысячи
людей, выходивших из окружения.
– Много паникеров среди этих окруженцев! – небрежно сказал Мишка.
И проскользнувшая в его словах нотка высокомерия человека, не испытавшего на своей
шкуре, что такое фунт лиха, задела комбрига.
– Да, паникеров немало, – согласился он. – А что вы хотите от людей? Им и в бою
страшно бывает, а без боя – вдвое! С чего начинается? Идет у себя же в тылу по дороге – а на
него танк! Бросился на другую – а на него другой! Лег на землю – а по нему с неба! Вот вам
и паникеры! Но на это надо трезво смотреть: девять из десяти не на всю жизнь паникеры.
Дай им передышку, приведи в порядок, поставь их потом в нормальные условия боя, и они
свое отработают. А так, конечно, глаза по пятаку, губы трясутся, радости от такого мало,