Page 30 - Мастер и Маргарита

Поприхин.
— Это уж как кому повезет, — прогудел с подоконника критик Абабков.
Радость загорелась в маленьких глазках Штурман Жоржа, и она сказала, смягчая свое
контральто:
— Не надо, товарищи, завидовать. Дач всего двадцать две, и строится еще только семь,
а нас в МАССОЛИТе три тысячи.
— Три тысячи сто одиннадцать человек, — вставил кто-то из угла.
— Ну вот видите, — проговорила Штурман, — что же делать? Естественно, что дачи
получили наиболее талантливые из нас…
— Генералы! — напрямик врезался в склоку Глухарев-сценарист.
Бескудников, искусственно зевнув, вышел из комнаты.
— Одни в пяти комнатах в Перелыгине, — вслед ему сказал Глухарев.
— Лаврович один в шести, — вскричал Денискин, — и столовая дубом обшита!
— Э, сейчас не в этом дело, — прогудел Абабков, — а в том, что половина
двенадцатого.
Начался шум, назревало что-то вроде бунта. Стали звонить в ненавистное Перелыгино,
попали не в ту дачу, к Лавровичу, узнали, что Лаврович ушел на реку, и совершенно от этого
расстроились. Наобум позвонили в комиссию изящной словесности по добавочному N 930 и,
конечно, никого там не нашли.
— Он мог бы и позвонить! — кричали Денискин, Глухарев и Квант.
Ах, кричали они напрасно: не мог Михаил Александрович позвонить никуда. Далеко,
далеко от Грибоедова, в громадном зале, освещенном тысячесвечовыми лампами, на трех
цинковых столах лежало то, что еще недавно было Михаилом Александровичем.
На первом — обнаженное, в засохшей крови, тело с перебитой рукой и раздавленной
грудной клеткой, на другом — голова с выбитыми передними зубами, с помутневшими
открытыми глазами, которые не пугал резчайший свет, а на третьем — груда заскорузлых
тряпок.
Возле обезглавленного стояли: профессор судебной медицины, патологоанатом и его
прозектор, представители следствия и вызванный по телефону от больной жены заместитель
Михаила Александровича Берлиоза по МАССОЛИТу — литератор Желдыбин.
Машина заехала за Желдыбиным и, первым долгом, вместе со следствием, отвезла его
(около полуночи это было) на квартиру убитого, где было произведено опечатание его бумаг,
а затем уж все поехали в морг.
Вот теперь стоящие у останков покойного совещались, как лучше сделать: пришить ли
отрезанную голову к шее или выставить тело в Грибоедовском зале, просто закрыв
погибшего наглухо до подбородка черным платком?
Да, Михаил Александрович никуда не мог позвонить, и совершенно напрасно
возмущались и кричали Денискин, Глухарев и Квант с Бескудниковым. Ровно в полночь все
двенадцать литераторов покинули верхний этаж и спустились в ресторан. Тут опять про себя
недобрым словом помянули Михаила Александровича: все столики на веранде, натурально,
оказались уже занятыми, и пришлось оставаться ужинать в этих красивых, но душных залах.
И ровно в полночь в первом из них что-то грохнуло, зазвенело, посыпалось, запрыгало.
И тотчас тоненький мужской голос отчаянно закричал под музыку: «Аллилуйя!!» это ударил
знаменитый Грибоедовский джаз. Покрытые испариной лица как будто засветились,
показалось, что ожили на потолке нарисованные лошади, в лампах как будто прибавили
свету, и вдруг, как бы сорвавшись с цепи, заплясали оба зала, а за ними заплясала и веранда.
Заплясал Глухарев с поэтессой Тамарой Полумесяц, заплясал Квант, заплясал
Жуколов-романист с какой-то киноактрисой в желтом платье. Плясали: Драгунский,
Чердакчи, маленький Денискин с гигантской Штурман Джоржем, плясала красавица
архитектор Семейкина-Галл, крепко схваченная неизвестным в белых рогожных брюках.
Плясали свои и приглашенные гости, московские и приезжие, писатель Иоганн из
Кронштадта, какой-то Витя Куфтик из Ростова, кажется, режиссер, с лиловым лишаем во