Page 29 - Мастер и Маргарита

мне сегодня, что будут порционные судачки а натюрель. Виртуозная штука!
— Умеешь ты жить, Амвросий! — со вздохом отвечал тощий, запущенный, с
карбункулом на шее Фока румяногубому гиганту, золотистоволосому, пышнощекому
Амвросию-поэту.
— Никакого уменья особенного у меня нету, — возражал Амвросий, — а
обыкновенное желание жить по-человечески. Ты хочешь сказать, Фока, что судачки можно
встретить и в «Колизее». Но в «Колизее» порция судачков стоит тринадцать рублей
пятнадцать копеек, а у нас — пять пятьдесят! Кроме того, в «Колизее» судачки
третьедневочные, и, кроме того, еще у тебя нет гарантии, что ты не получишь в «Колизее»
виноградной кистью по морде от первого попавшего молодого человека, ворвавшегося с
театрального проезда. Нет, я категорически против «Колизея», — гремел на весь бульвар
гастроном Амвросий. — Не уговаривай меня, Фока!
— Я не уговариваю тебя, Амвросий, — пищал Фока. — Дома можно поужинать.
— Слуга покорный, — трубил Амвросий, — представляю себе твою жену,
пытающуюся соорудить в кастрюльке в общей кухне дома порционные судачки а натюрель!
Ги-ги-ги!.. Оревуар, Фока! — и, напевая, Амвросий устремлялся к веранде под тентом.
Эх-хо-хо… Да, было, было!.. Помнят московские старожилы знаменитого Грибоедова!
Что отварные порционные судачки! Дешевка это, милый Амвросий! А стерлядь, стерлядь в
серебристой кастрюльке, стерлядь кусками, переложенными раковыми шейками и свежей
икрой? А яйца-кокотт с шампиньоновым пюре в чашечках? А филейчики из дроздов вам не
нравились? С трюфелями? Перепела по-генуэзски? Десять с полтиной! Да джаз, да вежливая
услуга! А в июле, когда вся семья на даче, а вас неотложные литературные дела держат в
городе, — на веранде, в тени вьющегося винограда, в золотом пятне на чистейшей скатерти
тарелочка супа-прентаньер? Помните, Амвросий? Ну что же спрашивать! По губам вашим
вижу, что помните. Что ваши сижки, судачки! А дупеля, гаршнепы, бекасы, вальдшнепы по
сезону, перепела, кулики? Шипящий в горле нарзан?! Но довольно, ты отвлекаешься,
читатель! За мной!..
В половине одиннадцатого часа того вечера, когда Берлиоз погиб на Патриарших, в
Грибоедове наверху была освещена только одна комната, и в ней томились двенадцать
литераторов, собравшихся на заседание и ожидавших Михаила Александровича.
Сидящие на стульях, и на столах, и даже на двух подоконниках в комнате правления
МАССОЛИТа серьезно страдали от духоты. Ни одна свежая струя не проникала в открытые
окна. Москва отдавала накопленный за день в асфальте жар, и ясно было, что ночь не
принесет облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала ресторанная
кухня, и всем хотелось пить, все нервничали и сердились.
Беллетрист Бескудников — тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то
же время неуловимыми глазами — вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати. Бескудников
стукнул пальцем по циферблату, показал его соседу, поэту Двубратскому, сидящему на столе
и от тоски болтающему ногами, обутыми в желтые туфли на резиновом ходу.
— Однако, — проворчал Двубратский.
— Хлопец, наверно, на Клязьме застрял, — густым голосом отозвалась Настасья
Лукинишна Непременова, московская купеческая сирота, ставшая писательницей и
сочиняющая батальные морские рассказы под псевдонимом «Штурман Жорж».
— Позвольте! — смело заговорил автор популярных скетчей Загривов. — Я и сам бы
сейчас с удовольствием на балкончике чайку попил, вместо того чтобы здесь вариться. Ведь
заседание-то назначено в десять?
— А сейчас хорошо на Клязьме, — подзудила присутствующих Штурман Жорж, зная,
что дачный литераторский поселок Перелыгино на Клязьме — общее больное место. —
Теперь уж соловьи, наверно, поют. Мне всегда как-то лучше работается за городом, в
особенности весной.
— Третий год вношу денежки, чтобы больную базедовой болезнью жену отправить в
этот рай, да что-то ничего в волнах не видно, — ядовито и горько сказал новеллист Иероним