Page 33 - Мастер и Маргарита

ласковое мясистое лицо, бритое и упитанное, в роговых очках, появилось перед Иваном.
— Товарищ Бездомный, — заговорило это лицо юбилейным голосом, — успокойтесь!
Вы расстроены смертью всеми нами любимого Михаила Александровича… нет, просто
Миши Берлиоза. Мы все это прекрасно понимаем. Вам нужен покой. Сейчас товарищи
проводят вас в постель, и вы забудетесь…
— Ты, — оскалившись, перебил Иван, — понимаешь ли, что надо поймать профессора?
А ты лезешь ко мне со своими глупостями! Кретин!
— Товарищ Бездомный, помилуйте, — ответило лицо, краснея, пятясь и уже
раскаиваясь, что ввязалось в это дело.
— Нет, уж кого-кого, а тебя я не помилую, — с тихой ненавистью сказал Иван
Николаевич.
Судорога исказила его лицо, он быстро переложил свечу из правой руки в левую,
широко размахнулся и ударил участливое лицо по уху.
Тут догадались броситься на Ивана — и бросились. Свеча погасла, и очки,
соскочившие с лица, были мгновенно растоптаны. Иван испустил страшный боевой вопль,
слышный к общему соблазну даже на бульваре, и начал защищаться. Зазвенела падающая со
столов посуда, закричали женщины.
Пока официанты вязали поэта полотенцами, в раздевалке шел разговор между
командиром брига и швейцаром.
— Ты видел, что он в подштанниках? — холодно спрашивал пират.
— Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, — труся, отвечал швейцар, — как же я могу их
не допустить, если они — член МАССОЛИТа?
— Ты видел, что он в подштанниках? — повторял пират.
— Помилуйте, Арчибальд Арчибальдович, — багровея, говорил швейцар, — что же я
могу поделать? Я сам понимаю, на веранде дамы сидят.
— Дамы здесь ни при чем, дамам это все равно, — отвечал пират, буквально сжигая
швейцара глазами, — а это милиции не все равно! Человек в белье может следовать по
улицам Москвы только в одном случае, если он идет в сопровождении милиции, и только в
одно место — в отделение милиции! А ты, если швейцар, должен знать, что, увидев такого
человека, ты должен, не медля ни секунды, начинать свистеть. Ты слышишь?
Ополоумевший швейцар услыхал с веранды уханье, бой посуды и женские крики.
— Ну что с тобой сделать за это? — спросил флибустьер.
Кожа на лице швейцара приняла тифозный оттенок, а глаза помертвели. Ему
померещилось, что черные волосы, теперь причесанные на пробор, покрылись огненным
шелком. Исчезли пластрон и фрак, и за ременным поясом возникла ручка пистолета.
Швейцар представил себя повешенным на фор-марса-рее. Своими глазами увидел он свой
собственный высунутый язык и безжизненную голову, упавшую на плечо, и даже услыхал
плеск волны за бортом. Колени швейцара подогнулись. Но тут флибустьер сжалился над ним
и погасил свой острый взор.
— Смотри, Николай! Это в последний раз. Нам таких швейцаров в ресторане и даром
не надо. Ты в церковь сторожем поступи. — Проговорив это, командир скомандовал точно,
ясно, быстро: — Пантелея из буфетной. Милиционера. Протокол. Машину. В
психиатрическую. — И добавил: — Свисти!
Через четверть часа чрезвычайно пораженная публика не только в ресторане, но и на
самом бульваре и в окнах домов, выходящих в сад ресторана, видела, как из ворот
Грибоедова Пантелей, швейцар, милиционер, официант и поэт Рюхин выносили спеленатого,
как куклу, молодого человека, который, заливаясь слезами, плевался, норовя попасть именно
в Рюхина, давился слезами и кричал:
— Сволочь!
Шофер грузовой машины со злым лицом заводил мотор. Рядом лихач горячил лошадь,
бил ее по крупу сиреневыми вожжами, кричал:
— А вот на беговой! Я возил в психическую!