Page 31 - Мастер и Маргарита

всю щеку, плясали виднейшие представители поэтического подраздела МАССОЛИТа, то
есть Павианов, Богохульский, Сладкий, Шпичкин и Адельфина Буздяк, плясали неизвестной
профессии молодые люди в стрижке боксом, с подбитыми ватой плечами, плясал какой-то
очень пожилой с бородой, в которой застряло перышко зеленого лука, плясала с ним
пожилая, доедаемая малокровием девушка в оранжевом шелковом измятом платьице.
Оплывая потом, официанты несли над головами запотевшие кружки с пивом, хрипло и
с ненавистью кричали: «Виноват, гражданин!» Где-то в рупоре голос командовал: «Карский
раз! Зубрик два! Фляки господарские!!» Тонкий голос уже не пел, а завывал: «Аллилуйя!».
Грохот золотых тарелок в джазе иногда покрывал грохот посуды, которую судомойки по
наклонной плоскости спускали в кухню. Словом, ад.
И было в полночь видение в аду. Вышел на веранду черноглазый красавец с
кинжальной бородой, во фраке и царственным взором окинул свои владения. Говорили,
говорили мистики, что было время, когда красавец не носил фрака, а был опоясан широким
кожаным поясом, из-за которого торчали рукояти пистолетов, а его волосы воронова крыла
были повязаны алым шелком, и плыл в Караибском море под его командой бриг под черным
гробовым флагом с адамовой головой.
Но нет, нет! Лгут обольстители-мистики, никаких Караибских морей нет на свете, и не
плывут в них отчаянные флибустьеры, и не гонится за ними корвет, не стелется над волною
пушечный дым. Нет ничего, и ничего и не было! Вон чахлая липа есть, есть чугунная
решетка и за ней бульвар… И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком
налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно… О боги, боги мои, яду мне, яду!..
И вдруг за столиком вспорхнуло слово: «Берлиоз!!» Вдруг джаз развалился и затих, как
будто кто-то хлопнул по нему кулаком. «Что, что, что, что?!!» — «Берлиоз!!!». И пошли
вскакивать, пошли вскакивать.
Да, взметнулась волна горя при страшном известии о Михаиле Александровиче. Кто-то
суетился, кричал, что необходимо сейчас же, тут же, не сходя с места, составить какую-то
коллективную телеграмму и немедленно послать ее.
Но какую телеграмму, спросим мы, и куда? И зачем ее посылать? В самом деле, куда?
И на что нужна какая бы то ни было телеграмма тому, чей расплющенный затылок сдавлен
сейчас в резиновых руках прозектора, чью шею сейчас колет кривыми иглами профессор?
Погиб он, и не нужна ему никакая телеграмма. Все кончено, не будем больше загружать
телеграф.
Да, погиб, погиб… Но мы то ведь живы!
Да, взметнулась волна горя, но подержалась, подержалась и стала спадать, и кой-кто
уже вернулся к своему столику и — сперва украдкой, а потом и в открытую — выпил
водочки и закусил. В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы
поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся? Да ведь мы-то живы!
Натурально, рояль закрыли на ключ, джаз разошелся, несколько журналистов уехали в
свои редакции писать некрологи. Стало известно, что приехал из морга Желдыбин. Он
поместился в кабинете покойного наверху, и тут же прокатился слух, что он и будет
замещать Берлиоза. Желдыбин вызвал к себе из ресторана всех двенадцать членов
правления, и в срочно начавшемся в кабинете Берлиоза заседании приступили к обсуждению
неотложных вопросов об убранстве колонного Грибоедовского зала, о перевозе тела из морга
в этот зал, об открытии доступа в него и о прочем, связанном с прискорбным событием.
А ресторан зажил своей обычной ночной жизнью и жил бы ею до закрытия, то есть до
четырех часов утра, если бы не произошло нечто, уже совершенно из ряду вон выходящее и
поразившее ресторанных гостей гораздо больше, чем известие о гибели Берлиоза.
Первыми заволновались лихачи, дежурившие у ворот Грибоедовского дома. Слышно
было, как один из них, приподнявшись на козлах прокричал:
— Тю! Вы только поглядите!
Вслед за тем, откуда ни возьмись, у чугунной решетки вспыхнул огонечек и стал
приближаться к веранде. Сидящие за столиками стали приподниматься и всматриваться и