Page 37 - Мастер и Маргарита

— Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, — распорядился врач, надевая
очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись белые двери, за ними стал виден
коридор, освещенный синими ночными лампами. Из коридора выехала на резиновых
колесиках кушетка, на нее переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за
ним замкнулись.
— Доктор, — шепотом спросил потрясенный Рюхин, — он, значит, действительно
болен?
— О да, — ответил врач.
— А что же это такое с ним? — робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
— Двигательное и речевое возбуждение… Бредовые интерпретации… Случай,
по-видимому, сложный… Шизофрения, надо полагать. А тут еще алкоголизм…
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана Николаевича,
видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
— А что это он все про какого-то консультанта говорит?
— Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное воображение. А может быть,
галлюцинировал…
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и свет еще не
погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен. Шофер злился на то, что
пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в сторону, навстречу
грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы с караульными будками и штабеля
дров, высоченные столбы и какие-то мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня,
земля, исполосованная каналами, — словом, чувствовалось, что вот-вот она, Москва, тут же,
вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело
пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее
в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было
их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: «Да ну их к черту! Что я, в самом деле, как
дурак верчусь?..» — отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что посещение дома
скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался понять, что его терзает. Коридор с
синими лампами, прилипший к памяти? Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение
разума, нет на свете? Да, да, конечно, и это. Но это — так ведь, общая мысль. А вот есть
что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова, брошенные Бездомным прямо
в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный трясущийся пол, стал что-то
бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи… Ему — тридцать два года! В самом деле, что же дальше? — И дальше он
будет сочинять по нескольку стихотворений в год. — До старости? — Да, до старости. —
Что же принесут ему эти стихотворения? Славу? «Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам
себя. Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они дурные?
Правду, правду сказал! — безжалостно обращался к самому себе Рюхин, — не верю я ни во
что из того, что пишу!..»
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним перестал трястись.
Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве и, более того, что над Москвой
рассвет, что облако подсвечено золотом, что грузовик его стоит, застрявши в колонне других
машин у поворота на бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический
человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. «Вот пример
настоящей удачливости… — тут Рюхин встал во весь рост на платформе грузовика и руку
поднял, нападая зачем-то на никого не трогающего чугунного человека, — какой бы шаг он