Page 78 - Мастер и Маргарита

Она была очень настойчива, а я, чтобы не спорить (что-то подсказывало мне, что не
придется уехать к Черному морю), обещал ей это сделать на днях. Но она сказала, что она
сама возьмет мне билет. Тогда я вынул все свои деньги, то есть около десяти тысяч рублей, и
отдал ей.
— Зачем так много? — удивилась она.
Я сказал что-то вроде того, что боюсь воров и прошу ее поберечь деньги до моего
отъезда. Она взяла их, уложила в сумочку, стала целовать меня и говорить, что ей легче было
бы умереть, чем покидать меня в таком состоянии одного, но что ее ждут, что она покоряется
необходимости, что придет завтра. Она умоляла меня не бояться ничего.
Это было в сумерки, в половине октября. И она ушла. Я лег на диван и заснул, не
зажигая лампы. Проснулся я от ощущения, что спрут здесь. Шаря в темноте, я еле сумел
зажечь лампу. Карманные часы показывали два часа ночи. Я лег заболевающим, а проснулся
больным. Мне вдруг показалось, что осенняя тьма выдавит стекла, вольется в комнату и я
захлебнусь в ней, как в чернилах. Я стал человеком, который уже не владеет собой. Я
вскрикнул, и у меня явилась мысль бежать к кому-то, хотя бы к моему застройщику наверх.
Я боролся с собой как безумный. У меня хватило сил добраться до печки и разжечь в ней
дрова. Когда они затрещали и дверца застучала, мне как будто стало немного легче. Я
кинулся в переднюю и там зажег свет, нашел бутылку белого вина, откупорил ее и стал пить
прямо из горлышка. От этого страх притупился несколько-настолько, по крайней мере, что я
не побежал к застройщику и вернулся к печке. Я открыл дверцу, так что жар начал обжигать
мне лицо и руки, и шептал:
— Догадайся, что со мною случилась беда. Приди, приди, приди!
Но никто не шел. В печке ревел огонь, в окна хлестал дождь. Тогда случилось
последнее. Я вынул из ящика стола тяжелые списки романа и черновые тетради и начал их
жечь. Это страшно трудно делать, потому что исписанная бумага горит неохотно. Ломая
ногти, я раздирал тетради, стоймя вкладывал их между поленьями и кочергой трепал листы.
Пепел по временам одолевал меня, душил пламя, но я боролся с ним, и роман, упорно
сопротивляясь, все же погибал. Знакомые слова мелькали передо мной, желтизна
неудержимо поднималась снизу вверх по страницам, но слова все-таки проступали и на ней.
Они пропадали лишь тогда, когда бумага чернела и я кочергой яростно добивал их.
В это время в окно кто-то стал царапаться тихо. Сердце мое прыгнуло, и я, погрузив
последнюю тетрадь в огонь, бросился отворять. Кирпичные ступеньки вели из подвала к
двери на двор. Спотыкаясь, я подбежал к ней и тихо спросил:
— Кто там?
И голос, ее голос, ответил мне:
— Это я.
Не помня как, я совладал с цепью и ключом. Лишь только она шагнула внутрь, она
припала ко мне, вся мокрая, с мокрыми щеками и развившимися волосами, дрожащая. Я мог
произнести только слово:
— Ты… ты? — и голос мой прервался, и мы побежали вниз. Она освободилась в
передней от пальто, и мы быстро вошли в первую комнату. Тихо вскрикнув, она голыми
руками выбросила из печки на пол последнее, что там оставалось, пачку, которая занялась
снизу. Дым наполнил комнату сейчас же. Я ногами затоптал огонь, а она повалилась на
диван и заплакала неудержимо и судорожно.
Когда она утихла, я сказал:
— Я возненавидел этот роман, и я боюсь. Я болен. Мне страшно.
Она поднялась и заговорила:
— Боже, как ты болен. За что это, за что? Но я тебя спасу, я тебя спасу. Что же это
такое?
Я видел ее вспухшие от дыму и плача глаза, чувствовал, как холодные руки гладят мне
лоб.
— Я тебя вылечу, вылечу, — бормотала она, впиваясь мне в плечи, — ты восстановишь