Page 79 - Мастер и Маргарита

его. Зачем, зачем я не оставила у себя один экземпляр!
Она оскалилась от ярости, что-то еще говорила невнятно. Затем, сжав губы, она
принялась собирать и расправлять обгоревшие листы. Это была какая-то глава из середины
романа, не помню какая. Она аккуратно сложила обгоревшие листки, завернула их в бумагу,
перевязала лентой. Все ее действия показывали, что она полна решимости и что она овладела
собой. Она потребовала вина и, выпив, заговорила спокойнее.
— Вот как приходится платить за ложь, — говорила она, — и больше я не хочу лгать. Я
осталась бы у тебя и сейчас, но мне не хочется это делать таким образом. Я не хочу, чтобы у
него навсегда осталось в памяти, что я убежала от него ночью. Он не сделал мне никогда
никакого зла. Его вызвали внезапно, у них на заводе пожар. Но он вернется скоро. Я
объяснюсь с ним завтра утром, скажу, что люблю другого, и навсегда вернусь к тебе. Ответь
мне, ты, может быть, не хочешь этого?
— Бедная моя, бедная, — сказал я ей, — я не допущу, чтобы ты это сделала. Со мною
будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной.
— Только эта причина? — спросила она и приблизила свои глаза к моим.
— Только эта.
Она страшно оживилась, припала ко мне, обвивая мою шею, и сказала:
— Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя.
И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это — полоску света из моей передней, и
в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза. Еще помню
черный силуэт на пороге наружной двери и белый сверток.
— Я проводил бы тебя, но я уже не в силах идти один обратно, я боюсь.
— Не бойся. Потерпи несколько часов. Завтра утром я буду у тебя. — Это и были ее
последние слова в моей жизни.
— Тсс! — вдруг сам себя прервал больной и поднял палец, — беспокойная сегодня
лунная ночь.
Он скрылся на балконе. Иван слышал, как проехали колесики по коридору, кто-то
всхлипнул или вскрикнул слабо.
Когда все затихло, гость вернулся и сообщил, что 120-я комната получила жильца.
Привезли кого-то, который просит вернуть ему голову. Оба собеседника помолчали в
тревоге, но, успокоившись, вернулись к прерванному рассказу. Гость раскрыл было рот, но
ночка, точно, была беспокойная. Голоса еще слышались в коридоре, и гость начал говорить
Ивану на ухо так тихо, что то, что он рассказал, стало известно одному поэту только, за
исключением первой фразы:
— Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали.
То, о чем рассказывал больной на ухо, по-видимому, очень волновало его. Судороги то
и дело проходили по его лицу. В глазах его плавал и метался страх и ярость. Рассказчик
указывал рукою куда-то в сторону луны, которая давно уже ушла с балкона. Лишь тогда,
когда перестали доноситься всякие звуки извне, гость отодвинулся от Ивана и заговорил
погромче.
— Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными
пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты
сирени, а впереди меня и внизу — слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я
припал к первому из них и прислушался — в комнатах моих играл патефон. Это все, что я
расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок. В
нем играла метель. Метнувшаяся мне под ноги собака испугала меня, и я перебежал от нее на
другую сторону. Холод и страх, ставший моим постоянным спутником, доводили меня до
исступления. Идти мне было некуда, и проще всего, конечно, было бы броситься под
трамвай на той улице, в которую выходил мой переулок. Издали я видел эти наполненные
светом, обледеневшие ящики и слышал их омерзительный скрежет на морозе. Но, дорогой
мой сосед, вся штука заключалась в том, что страх владел каждой клеточкой моего тела. И
так же точно, как собаки, я боялся и трамвая. Да, хуже моей болезни в этом здании нет,