Page 75 - Мастер и Маргарита

лет. На другой день мы сговорились встретиться там же, на Москве-реке, и встретились.
Майское солнце светило нам. И скоро, скоро стала эта женщина моею тайною женой.
Она приходила ко мне каждый день, а ждать ее я начинал с утра. Ожидание это
выражалось в том, что я переставлял на столе предметы. За десять минут я садился к оконцу
и начинал прислушиваться, не стукнет ли ветхая калитка. И как курьезно: до встречи моей с
нею в наш дворик мало кто приходил, просто сказать, никто не приходил, а теперь мне
казалось, что весь город устремился в него. Стукнет калитка, стукнет сердце, и, вообразите,
на уровне моего лица за оконцем обязательно чьи-нибудь грязные сапоги. Точильщик. Ну,
кому нужен точильщик в нашем доме? Что точить? Какие ножи?
Она входила в калитку один раз, а биений сердца до этого я испытывал не менее
десяти. Я не лгу. А потом, когда приходил ее час и стрелка показывала полдень, оно даже и
не переставало стучать до тех пор, пока без стука, почти совсем бесшумно, не равнялись с
окном туфли с черными замшевыми накладками-бантами, стянутыми стальными пряжками.
Иногда она шалила и, задержавшись у второго оконца, постукивала носком в стекло. Я
в ту же секунду оказывался у этого окна, но исчезала туфля, черный шелк, заслоняющий
свет, исчезал, — я шел ей открывать.
Никто не знал о нашей связи, за это я вам ручаюсь, хотя так никогда и не бывает. Не
знал ее муж, не знали знакомые. В стареньком особнячке, где мне принадлежал этот подвал,
знали, конечно, видели, что приходит ко мне какая-то женщина, но имени ее не знали.
— А кто она такая? — спросил Иван, в высшей степени заинтересованный любовной
историей.
Гость сделал жест, означавший, что он никогда и никому этого не скажет, и продолжал
свой рассказ.
Ивану стало известным, что мастер и незнакомка полюбили друг друга так крепко, что
стали совершенно неразлучны. Иван представлял себе ясно уже и две комнаты в подвале
особнячка, в которых были всегда сумерки из-за сирени и забора. Красную потертую мебель,
бюро, на нем часы, звеневшие каждые полчаса, и книги, книги от крашеного пола до
закопченного потолка, и печку.
Иван узнал, что гость его и тайная жена уже в первые дни своей связи пришли к
заключению, что столкнула их на углу Тверской и переулка сама судьба и что созданы они
друг для друга навек.
Иван узнал из рассказа гостя, как проводили день возлюбленные. Она приходила, и
первым долгом надевала фартук, и в узкой передней, где находилась та самая раковина,
которой гордился почему-то бедный больной, на деревянном столе зажигала керосинку, и
готовила завтрак, и накрывала его в первой комнате на овальном столе. Когда шли майские
грозы и мимо подслеповатых окон шумно катилась в подворотню вода, угрожая залить
последний приют, влюбленные растапливали печку и пекли в ней картофель. От картофеля
валил пар, черная картофельная шелуха пачкала пальцы. В подвальчике слышался смех,
деревья в саду сбрасывали с себя после дождя обломанные веточки, белые кисти. Когда
кончились грозы и пришло душное лето, в вазе появились долгожданные и обоими любимые
розы.
Тот, кто называл себя мастером, работал, а она, запустив в волосы тонкие с остро
отточенными ногтями пальцы, перечитывала написанное, а перечитав, шила вот эту самую
шапочку. Иногда она сидела на корточках у нижних полок или стояла на стуле у верхних и
тряпкой вытирала сотни пыльных корешков. Она сулила славу, она подгоняла его и вот
тут-то стала называть мастером. Она дожидалась этих обещанных уже последних слов о
пятом прокураторе Иудеи, нараспев и громко повторяла отдельные фразы, которые ей
нравились, и говорила, что в этом романе ее жизнь.
Он был дописан в августе месяце, был отдан какой-то безвестной машинистке, и та
перепечатала его в пяти экземплярах. И, наконец, настал час, когда пришлось покинуть
тайный приют и выйти в жизнь.
— И я вышел в жизнь, держа его в руках, и тогда моя жизнь кончилась, — прошептал